Любовь - это истина (c)
Название: Господин своей свободы
Автор: Lady Garet
Канон: оридж
Размер: миди, ~8000 слов
Пейринг/Персонажи: Финикиец/Милета
Категория: джен
Жанр: мистика, романс, дорожное приключение, стихи
Рейтинг: G
В тексте есть: рабство, путешествия во времени, исторические эпохи
Краткое содержание: У молодого финикийского книжника есть всё, чтобы считать себя счастливым: знатное происхождение, хорошее образование, богатство и власть. Его холодное сердце не знает любви, ему чужда любая привязанность. Но однажды Финикиец слышит таинственный Голос и, повинуясь этому зову, отправляется в долгое путешествие через пространство и время. Его неожиданным попутчиком становится мальчик Милета — беглый раб, потерявший память. Вместе им предназначено пройти через Ионийские полисы, занятые подготовкой к войне с киммерийцами, пустынные земли Тавриды времён императрицы Екатерины, юг Советской России, охваченный гражданской войной, и окончить это странное путешествие недалеко от Москвы на пороге XXI века.
читать дальше
«Je suis roi de mes reves
Souverain des libertés»
Mozart L'Opera Rock
«Я король своих грёз,
Господин своей свободы»
Рок-опера «Моцарт»
Я родился в Библе, в семье, корнями своими восходящей к праотцу Ханаану, и по старинному родовому обычаю воспитывался жрецами Великой Богини в храме Баалат-Гебал. Проводя дни и ночи среди книжной премудрости, по достижению совершеннолетия я тоже готовился стать жрецом, совсем не подозревая, что судьба решила распорядиться иначе.
Детство и юность промелькнули, словно звезда в ясной ночи, из этого времени помнятся только книги. Воспитатели, восхищаясь моей способностью к наукам и ни в чём не отказывая отпрыску старинного рода, всё же были бесконечно далеки.
— Ты хорошо толкуешь древние тексты, сын Солнца, — говорил порой главный жрец. — Не хочешь ли попробовать себя в роли Оракула? Это огромная честь — раскрывать великим царям и прославленным полководцам судьбу нашей державы.
Но я неизменно отказывался.
— Можно ли говорить о судьбе всего народа, не зная собственной? Отец, что вам открыли звёзды? Почему меня до сих пор не готовят к посвящению? Как могут боги вещать моими устами, если я не являюсь их служителем?
— Мы не знаем твоей судьбы, — качал головой старик. — Известно только, что однажды ты покинешь храм, и мы не сможем удержать тебя.
— Но я не хочу уходить!
Главный жрец улыбался:
— Богиня даровала тебе голубые глаза, мальчик, — это особая милость. Но их цвет не похож ни на один из оттенков нашего неба. Моряки рассказывают, что далеко на севере небо иногда бывает таким — светлым и прозрачным. У тебя ясный ум и холодное сердце. Любишь ли ты что-нибудь, кроме книг?
— Горы…
И старик, единственный из всех жрецов относившийся ко мне с теплотой, напоминавшей отеческую, начал брать меня с собой в многодневные путешествия по горам. Во время поиска целебных трав, наблюдения за повадками животных и птиц я многое узнал, постоянно расспрашивая своего учителя, и думал, что большего счастья на свете не существует.
Но однажды случилось невероятное: я услышал Голос. Сначала подумалось: боги наконец захотели открыть мне судьбу, — и приготовился уже пасть ниц, как вдруг заметил, что не испытываю священного восторга, трепета или страха, которые обыкновенно испытывает Оракул, вещая волю богов. Голос был мягок и красив и походил на музыку, слыша которую, самому хотелось петь от радости. Он говорил о дальних землях, скучающих по моим шагам, и холодных звёздах, что сохраняют свой свет для меня, о людях, которые были бы счастливы заглянуть в мои глаза, и северных соснах, ожидающих меня там, где назначено нам встретиться. С тех самых пор не стало покоя в стенах древнего храма. Хотелось слышать этот Голос постоянно, потому что с ним мир представал совершенно иным, таким я не знал его прежде. Рассветы на морском берегу казались во много раз прекраснее, а цветы и раковины будто ждали только случая, чтобы поведать, каким дивным совершенством обладала земля в первые дни своего творения! Я смотрел на людей: в их облике и движениях, жестах и выражениях лиц слышались тайные голоса сердец, и они теперь привлекали сильнее, чем книжная премудрость.
О Голосе я никому не рассказывал: он был так прекрасен, что думалось, любое слово, произнесённое вслух, может осквернить эту чистоту, погасить сияние. Мне же была бесконечно дорога сама возможность слышать, сохраняя в себе отблески этого сияния, — пусть на мгновение, как небо сохраняет последние лучи вечернего солнца. Но жрецы внимательно наблюдали за мной, и однажды старый учитель спросил:
— Сын Солнца, ты очень изменился… Открой правду! Что говорят тебе боги?
Я не мог лгать ему, но и правды сказать не мог. А за первым вопросом будут другие; десятки глаз, ожидающие ответа, станут преследовать повсюду... Решение пришло внезапно.
— Отец, — сказал я, склонившись перед учителем, — ты был прав: мне пора покинуть храм.
Он только вздохнул, молча обняв меня, а через несколько дней я уже переехал в один из роскошных дворцов на побережье, и жизнь словно раздвоилась.
Всё, чего люди обычно так упорно добиваются, пришло само: богатство позволяло проводить время в праздности, а высокое положение, которому я был обязан своим рождением и обучением в храме, делало меня господином своей судьбы, освобождая от службы и других общественных обязанностей. Многие сановные вельможи искали моего расположения, заискивая и льстя, и я получал всё, что хотел, никогда не утруждая себя просьбами. Обо мне распространилась слава, как об учёнейшем из мужей, и у ворот всегда толпились люди, желавшие толкований Оракула или справедливого суда. Хотя я несколько часов в день посвящал беседе с ними, чужие беды не трогали сердца. Неоднократно мне пытались сосватать прекраснейших женщин финикийского побережья, Ассирии и Египта, но я не считал нужным обременять себя узами и обязательствами. То время, которое сверстники проводили в пирах и веселье, я отдавал уединённому созерцанию и книгам — дома или в библиотечных залах храмов и дворцов. Иногда надолго уходил в горы, чтобы, отвлекшись от суеты, обдумать прочитанное. Жизнь была наполненной и спокойной, словно широкая равнинная река.
Но как река выходит из берегов и несётся вскачь по долинам, лишь только начинает таять снег в горах, так же менялся и я, едва слышал Голос. Он волновал и тревожил, рассказывая о невиданных чудесах, не испытанных чувствах, далёких землях. Про себя я называл его Братом и ощущал, что мы настолько сильно связаны — где-то внутри, в непознаваемой глубине сердца, — что если он покинет меня, дыхание оборвётся, и жизнь тотчас прекратится. Я верил ему безгранично. С каждым днём росло желание увидеть того, кому принадлежал Голос, как желание вернуться к своему истоку. Неоднократно давал себе обещание научиться всему, о чём он говорил: любви, нежности, смирению и самопожертвованию, — но о том, что это такое, сердце молчало, а в книгах я не находил ответа.
— Брат мой, возможно ли когда-нибудь нам встретиться?! — взывал я на жарком побережье и среди прохлады кедровых лесов, в пыли дорог и тиши библиотек. Но только слабое эхо всплеском перламутровых брызг отзывалось внутри моего существа. А когда оно стихало, оседая в сердце каплями прозрачной росы, я падал, опустошённый, и проклинал свою учёность, своё богатство и положение, не позволявшие приблизиться, коснуться этой неземной красоты, живущей и дышащей рядом, во мне, словно за семью каменными стенами.
Но однажды Голос ответил этой отчаянной мольбе.
Далеко на севере есть страна, где бьют холодные ключи и растут сосны, где зимой хорошо сидеть у огня, вдыхая свежесть прозрачных небес, а летом после долгого перехода нет выше наслаждения, чем упасть в цветущие травы на закате и уснуть под затихающее пение птиц. Именно там — в краю дремучих лесов и прозрачных рек — началось моё путешествие: давным-давно, так, что я успел всё позабыть. Там оно должно и закончиться.
— Значит, мы всё-таки встретимся? — спросил я с надеждой.
— Да.
Душа ликовала! Хотелось немедленно отправиться в дорогу, но Голос с ласковой насмешкой остановил меня:
— Погоди! Позволь подготовить этот путь. Войны и прочие препятствия не станут задержкой, ты ни в чём не испытаешь нужды. Только помни о своём обещании и следуй за мной.
— Моя решимость не угаснет!
— Есть ещё кое-что… — помедлив, добавил Голос. — Этот край далеко…
— Так что же? Ты знаешь дорогу и проведёшь меня!
— Ты не понял. Для того, чтобы последовать за мной, нужна безграничная вера. Мы пойдём в то время, которого для тебя ещё нет. На пути придётся пересечь несколько больших разломов.
Я был озадачен. То, о чём говорил Голос, просто не укладывалось в голове: неужели это место находится… в будущем?! Разум колебался, не в силах принять решение и дать ответ.
— Если сомневаешься, то можешь отказаться. Твоя настоящая жизнь не изменится.
С этими словами ощущения в сердце потускнели, мир мгновенно перестал быть ярким и прекрасным. Я испугался: стало ясно, если откажусь сейчас, Голос покинет меня и, возможно, больше никогда не вернётся. Кто я без него? Жалкий книжный червь, слепец, надеющийся лишь на волю богов и не способный изменить свою судьбу! Он — моё дыхание, моё сердце, моё единственное настоящее сокровище! Быть может, я лишился рассудка и всё это мне только кажется? Что ж, пусть так: сумасшедшему в пути будет легче. И если Голос укажет дорогу в будущее, разве я не смогу пройти за ним?
Брат почувствовал моё смятение и решимость: в сердце тотчас вновь засияла радуга, мир наполнился смыслом. Выбор был сделан.
— Если ты сейчас смог отречься от доводов разума, то сможешь и всё остальное, — произнёс Голос с неслыханной прежде теплотой. — Я вернусь, чтобы позвать в дорогу, а дальше всё будет зависеть только от тебя!
Так началось моё путешествие через пространство и время. Чем оно должно окончиться, что предстоит испытать в дороге, я не знал и не хотел загадывать. Просто однажды на рассвете оставил роскошный дворец, все мои книги и драгоценности и направился в гавань. Там сел на корабль, идущий с грузом в Милет, и долго смотрел, как, отдаляясь, исчезают в туманной дымке рассвета прибрежные пальмы и далёкие горы родной Финикии.
В Милете я задерживаться не собирался. Этот крупный ионийский полис имел множество факторий на северном побережье Понта Эвксинского, и в любом его порту могло найтись торговое судно, уже готовое к отплытию в Феодосию или Пантикапей. Поэтому по прибытии я не стал тратить время на поиски ночлега, а направился прямо в северную гавань.
Город трясло и лихорадило. Дыхание предстоящей войны ощущалось буквально во всём, с площадей и рынков слышались бесконечные пересказы последних новостей, окрашенных в кровавые тона подробностями о неслыханной жестокости степняков-киммерийцев. Всё это вкупе с всеобщей растерянностью, удушающей жарой, суетой и грязью крупного торгового города вызывало во мне волну отвращения и желание как можно скорее уехать отсюда.
Отпустив носилки, я стал прохаживаться по пирсу. Приглядываясь к судам, пытался определить, которое из них готово выйти из гавани уже нынче вечером? На портовой площади шёл оживлённый торг. На секунду внимание привлёк крепкий бородач, торговавший оливковое масло в обмен на бумагу и финики. Я прислушался, остановившись неподалёку: разговор моряков казался занятным.
— Верно твой папирус гнилой, раз не хочешь открывать корзины!
— Папирус из Библа — лучший из лучших! Неужели ты думаешь, что я способен своими руками испортить такой прекрасный товар, высыпая его на эту грязную мостовую?! Ай-ай! А твоё масло, часом, не прогоркло? Вот погоди, вся площадь узнает, что ты торгуешь не в масляных рядах!
— Постой, финикиец! Слышишь? Стой, договоримся!..
Скрывая невольную усмешку, я поспешно отвернулся: торговое рвение соотечественников уже вошло в поговорку, и часто даже грекам приходилось сбавлять цену на свой товар, поскольку спор с финикийцем мог обернуться гораздо большими убытками.
Размышляя о том, считать ли подобное свойство натуры достоинством или недостатком, я добрался до конца пирса. Далее, на окраине порта, находились лишь ряды, где продавали рабов, поэтому, повернув обратно, я уже приготовился отправиться на переговоры с владельцами нескольких судов, как показалось, готовых к отплытию. Но в этот момент словно кто-то толкнул в грудь, заставив остановиться. Чувство не походило на то сияющее, исполненное детского радужного восторга ощущение, которое сопутствовало разговору с Голосом. И всё же оно было не менее сильным и ярким.
Из-за кучи старых корзин и битых амфор на меня смотрел мальчик. Грязный оборванец, худой и маленький, загоревший почти до черноты, но видом своим не похожий на представителей тех южных народов, с которыми мне до сих пор приходилось встречаться. Его тёмные, цвета земли, волосы были острижены коротко и неровно, так что из-под падающей на лоб чёлки почти нельзя разглядеть глаз. Я и не разглядел, скорее, почувствовал… Этот взгляд с блеском моря и ароматом кофе накрыл внезапно, мягко, как волна, но так, что сразу перехватило дыхание. Мы одновременно сделали шаг навстречу друг другу, и в его порывистом, обречённом, отчаянном жесте почудилась тень былого благородства. Лишь гораздо позже явилась мысль, что этот оборвыш, вероятно, беглый раб, и что ему нельзя здесь оставаться, что надо бы поговорить с ним, попытаться устроить его судьбу… но в тот самый первый момент ни одно из этих благих побуждений не пришло в голову. А Голос звал: пора в дорогу, время не ждёт! Я кивнул мальчику, приглашая следовать за собой, и не оглядываясь, но чувствуя за спиной его прерывистое от страха дыхание, направился к торговому судну, уже стоявшему под парусом.
Приготовлениями к отплытию руководил тот самый бородач-финикиец, с которым мы столкнулись на причале несколькими часами раньше. В другое время это совпадение показалось бы забавным, но сейчас я был слишком взволнован, а потому только поинтересовался, куда направляется судно и не возьмёт ли его хозяин двух пассажиров.
— В Торик, — ответил бородач, переводя удивлённый взгляд с моей богатой одежды на лохмотья стоящего рядом мальчика. — Но корабль нагружен товаром, я не собираюсь никого брать… А господин платит греческим золотом? — добавил он, сверкая хитрыми глазами.
Я тоже улыбнулся, зная о внутреннем, глубоко укоренившемся презрении, которое финикийские мореходы издавна питали к грекам.
— Господин платит попутным ветром, — сказал я на том особенном, древнем наречии, которым на родных берегах дозволялось говорить только жрецам и представителям старинных родов финикийской знати.
Лицо хозяина судна тотчас стало серьёзным и почтительным.
— Прости, о подобный Солнцу потомок богов! Не признал земляка: твои светлые волосы и глаза… Нынче редкость встретить столь высокого вельможу, да ещё так запросто, в чужом порту!.. Так куда дует попутный ветер?
— В Феодосию, — ответил я и, поймав удивлённый взгляд морехода, добавил: — Не ходи в Торик, там неспокойно. А в Феодосии будет хорошая прибыль.
Мореход поклонился: у него не было оснований не верить мне. Сейчас, когда родное побережье находилось под влиянием ассирийцев, и представителей исконной финикийской знати почти не осталось, для этих простых людей я воплощал волю богов и древнюю мощь государства, потому мои слова были восприняты с тем священным уважением, с которым воспринимаются только пророчества Оракула. Впрочем, лгать у меня тоже не было оснований: Голос, подготовивший это путешествие, не только указывал направление пути, но и предупреждал о возможных неприятностях. Поэтому я без опасений ступил на борт торгового судна, будучи совершенно уверенным, что земляк-мореход сделает всё возможное, чтобы снискать себе расположение богов. Мальчик последовал за мной.
Он по-прежнему молчал, а у меня не было желания расспрашивать или даже разглядывать его. Я принял нежданного попутчика просто, как должное, не считая нужным задумываться, какие переплетения судьбы толкнули нас навстречу друг другу и как дальше следует поступить в сложившихся обстоятельствах. Сейчас меня гораздо больше занимало предстоящее в скором будущем пересечение разлома времени. Но, разумеется, говорить об этом было нельзя, поэтому я большую часть пути провёл, глядя на небо и море, то есть, созерцая собственные ощущения.
Однако хозяин торгового судна живо заинтересовался моим спутником. Несколько раз он подходил к мальчику, пытаясь заговорить с ним, но тот испуганно пятился, сжимался в комок и на все вопросы финикийца отвечал только отрицательным качанием головы. Просить помощи и защиты мальчик, по всей видимости, боялся; и всё же в моменты, когда я чувствовал на себе его тревожный взгляд, внутри поднималась тёплая волна неожиданной нежности. Было приятно сознавать, что это дикое существо так безгранично мне доверяет.
— Если господин пожелает продать своего раба, я дал бы хорошую цену, — Неслышно подошедший хозяин судна склонился передо мной в почтительном поклоне. — Мальчик удивительно хорош собой, и в любом греческом полисе…
Я вздрогнул, отвлекшись от успокаивающего плеска морских волн, и неторопливо перевёл взгляд с заросшего чёрной бородой лица финикийского морехода на хрупкую, скорчившуюся невдалеке у борта фигуру маленького оборванца. Несомненно, он прекрасно слышал и понимал наш разговор, но почти ничем не выказывал этого, только плечи иногда судорожно вздрагивали.
— А почему ты решил, что он мой раб? Свободный человек волен сам распоряжаться своей судьбой… и если он захочет…
Моё равнодушие немало удивило и озадачило финикийца, что сразу же отразилось на его подвижном лице. Нерешительно потоптавшись рядом ещё какое-то время, мореход, наконец, снова поклонился и отправился по своим делам. А я, подумав, подошёл к нежданному спутнику.
— Как тебя зовут?
Мальчик молчал и не двигался.
— Мне безразлично, кто ты и куда направляешься. Но пока мы вместе, надо же как-то называть тебя?
Он медленно поднял голову. Кофейные глаза были не по-детски серьёзны.
— Не знаю… не помню… Мне нужно на север.
Мы долго и пристально смотрели друг на друга, я всё не мог оторваться от его глаз, и потому не сразу заметил, что язык, на котором мальчик произнёс эти слова, не был похож ни на одно из известных мне наречий. Но я понял его, как понимал Голос, и разум отказывался дать этому хоть какое-нибудь объяснение. Тряхнув головой, внутренне усмехнулся собственной беспомощности: уже не первый раз за время пути судьба задавала неразрешимые загадки. А что ещё ждёт впереди?
— Хорошо. Тогда я буду звать тебя Милетой, в память о городе, где мы встретились.
Мальчик вновь посмотрел на меня своим странным, излучающим тёплое сияние взглядом и почти неслышно прошептал:
— Да, господин.
Феодосия являлась молодой, ещё достаточно неустроенной факторией. Однако же там существовал приличный торг, и финикийское судно, гружёное папирусом, тканями и маслом, было встречено со всем возможным радостным оживлением. Хозяин наш остался очень доволен, денег с меня не взял, но, прощаясь, всё же подошёл к Милете:
— Подумай, сын Луны! Я могу устроить твою судьбу так, что ты ни в чём не будешь иметь нужды. Хотя путешествовать с потомком богов очень почётно, в греческих полисах найдётся много знатных родов, не имеющих наследника. Любой из старейшин, увидев, как ты красив, стал бы тебя, словно сына, воспитывать в роскоши, а когда придёт время, подыскал бы достойную жену и хорошую должность, — всё ради того, чтобы ты только продолжил наследие фамилии.
Но мальчик лишь молча покачал головой, и, простившись с финикийским мореходом, мы направились прочь от гавани. Город очень скоро остался позади. Я шёл размеренным шагом, вглядываясь вдаль и вслушиваясь в музыку, которая уже некоторое время звучала во мне, не позволяя сосредоточиться на мыслях о разломе времени. Каким будет этот переход? Нужно ли к нему готовиться, и сможет ли Милета последовать за мной? — эти вопросы вдруг потеряли всякое значение. Музыка была очень тонкой, и немало времени прошло, прежде чем я смог, наконец, уловить мелодию и решить про себя, что она похожа на эти неяркие степные травы, почти до самых корней сожжённые летним солнцем, но всё-таки дорожащие любой возможностью жить и цвести.
Словно отвечая моим мыслям, прежде ясное небо вдруг затянуло тучами. Потихоньку стал накрапывать дождь, и вокруг, застилая пространство, уже дрожал зыбкий туман. Я оглянулся. Вдали чёрные морские волны трепетали в предвестии надвигающегося шторма, а на берегу, в тумане, проступали очертания разрушенных временем крепостных башен, которые, когда мы покидали город, ещё даже не были построены. Милета этого не заметил: он так же медленно, опустив глаза, шёл вперёд, погружённый в свои мысли.
Мы миновали большой разлом времени.
Северное побережье Понта Эвксинского или, как его теперь называли, Чёрного моря оказалось пустынным. Это были исконные, родовые земли тех самых кочевников-киммерийцев, что долгое время наводили ужас на города Ионии, и к войне с которыми так активно готовились жители Милета в то время, как мы собирались покинуть этот город навсегда. Но, несмотря на то, что потомки древних киммерийцев уже утратили былую воинственность и представляли собой довольно жалкое зрелище, я всё же не решился посвятить мальчика в историю местности, которую нам предстояло пересечь пешком.
Путь обещал быть долгим и безопасным. Словно почувствовав это, Милета успокоился, перестал вздрагивать от каждого шороха и оглядываться на каждый звук. Действительно, степи и предгорья выглядели совершенно пустынными, а редкие деревушки мирных скотоводов мы предусмотрительно обходили стороной. Стояло начало осени. В сухом воздухе витали запахи переспелых трав и нагретой солнцем земли. Днём ещё было очень жарко, поэтому мы шли, преимущественно, вечером и ранним утром, проводя большую часть пути под звёздами, становившимися всё меньше, острее и холоднее по мере продвижения к северу. Иногда набегали тучи, внезапный дождь давал недолгую прохладу миру, уставшему от зноя. Ненастье обычно пережидали в укрытии: я хорошо знал маршрут и предчувствовал погоду, так что путешествие через киммерийские степи действительно оказалось самым спокойным, даже приятным этапом нашего пути.
Большую часть моего времени занимали размышления и наблюдения за Милетой. Стараясь не быть назойливым, я, тем не менее, не упускал из виду ни одной мелочи, связанной с ним: молчание, взгляды, жесты — всё обретало особое значение в этой звёздно-полынной тишине, направляя мои собственные мысли в новое русло, придавая им неожиданные оттенки. Мальчик по-прежнему был крайне неразговорчив, но на стоянках, когда он засыпал, укутавшись в мой плащ, когда часами неподвижно глядел на огонь или звёзды, мне начинало казаться, что вокруг него образуется некое магическое облако иного пространства и измерения — странно притягивающее, тёмное, тёплое, способное согреть и успокоить. Не в силах противостоять этому волшебству, я садился рядом, закрывал глаза и словно бы погружался в ласкающие морские волны древней, родной и бесконечно далёкой Финикии. Сердцу стали дороги эти бедные земли, пропитанные запахом полыни, безмолвие степных просторов и неохватная даль небес, прозрачных даже в серый непогожий день. Книжное, наносное, искусственное внутри меня стремительно таяло, уступая место живой нежности ко всему, что составляло теперь смысл каждого момента. Милета, конечно, являлся едва ли не самой важной частью этого смысла, но даже не догадывался об этом отчасти из-за собственной замкнутости, отчасти из-за того, что с ним я был неизменно сух и холоден.
Мальчик оказался приятным попутчиком: дальние переходы преодолевал без нытья и жалоб, распоряжения по устройству нашего нехитрого быта выполнял быстро и настолько качественно, насколько позволяло его хрупкое сложение. Иногда я замечал, как он, словно извиняясь за свою неловкость, старается незаметно доставить мне удовольствие: просыпаясь, находил рядом чашку горячего травяного отвара, горсточку ягод или букетик полыни. Подобная забота встречалась благодарностью, слыша которую, Милета сильно смущался. Лишь одно очень раздражало, буквально доводя до бешенства: то, что он по-прежнему называл меня «господином». Обычно это выглядело так:
— Там в овраге — ручей. Будь добр, принеси воды.
— Да, господин.
И видя, как я начинаю хмуриться:
— Прости, господин, я опять делаю что-то не так…
В эти моменты мне безудержно хотелось ударить его или прогнать, то есть поступить так, как я обыкновенно, не задумываясь, поступал со своими рабами в Библе. Но в последнюю секунду что-то останавливало уже занесённую для удара руку и удерживало грубое слово, готовое слететь с языка. Я отворачивался, тяжело вздыхал и наконец, чувствуя на себе полный отчаяния взгляд, говорил спокойно и холодно:
— Ты свободный человек, Милета. Не называй меня «господином», хорошо? Принеси воды, а я позабочусь о костре.
Он тоже вздыхал, молча уходил, и после мы ещё долго старались не смотреть друг на друга.
Иногда думалось, что безграничное доверие, которое проявлял ко мне Милета, сродни тому слепому, отчаянному чувству, которое я сам испытывал по отношению к Голосу. Я позволил Брату распоряжаться моим сердцем, говорить моими устами, когда было необходимо, и страх потерять эту связь оказывался сильнее любых доводов разума. Но Голос — это чистое сияние, красота, искренность. Перед ним невозможно не склониться! Я же — совсем другое дело. Тем не менее, мальчик легко прошёл через разлом времени, что являлось бесспорным фактом. Возникавшие вопросы по-прежнему оставались без ответа, и я уже не знал, с какой стороны подойти к решению многочисленных загадок этого путешествия.
Однажды ночью мы сидели у костра. Было прохладно и тихо, лишь какие-то птицы порой мягко проносились над нами, исчезая за кругом освещённого пространства. Милета смотрел на огонь, обхватив руками колени, и мне казалось, будто он что-то неслышно напевает. Момент был подходящим.
— Расскажи о себе… пожалуйста, — попросил я, в глубине души всё-таки не надеясь на его откровенность. Но мальчик сразу поднял глаза, будто ожидал вопроса.
— Я почти ничего не помню, — тихо произнёс он, — только сосны… Там, где я родился, были сосны и снег, мне надо вернуться туда.
— У тебя на севере дом? Родные?
Милета едва заметно вздохнул:
— Наверное… должен быть дом… и родные.
— А ты помнишь, куда идти? — продолжал допытываться я: предстояло миновать ещё два разлома времени, но бросать мальчика в пути одного не хотелось.
Словно уловив мои сомнения, он застенчиво улыбнулся:
— Пока я иду с тобой, господин. Разве я могу тебя оставить? Я ведь нужен тебе…
Удивлённый таким поворотом разговора, я пристально взглянул на мальчика. Он сидел напряжённо, затаив дыхание, словно ожидая удара, но глаз не опустил, хотя казалось, вот-вот расплачется. Я внутренне усмехнулся: было стыдно осознавать, насколько он прав! Это волшебное спокойствие на привалах… Чувствуя рядом молчаливое присутствие Милеты, получалось лучше понимать себя, мир вокруг казался озарённым необычной теплотой — не той, которую дарил Голос, а другой, идущей изнутри меня самого, хотя я считал себя на это не способным. А ещё сейчас я с удивлением отметил, что совсем не рассердился, когда Милета назвал меня «господином». Только мысли приняли новое направление.
— Послушай, зачем же ты бежал, если теперь считаешь меня своим хозяином?
Мальчик, уверившись в том, что я не собираюсь злиться, заметно повеселел, хотя вопрос, по всей видимости, поставил его в тупик. Он долго ёрзал, тёр лоб и ерошил без того растрёпанные волосы, не зная, что ответить, но чувствуя мой неотступный, выжидающий взгляд, наконец, вздохнул:
— Я не мог им служить. А тебе могу. Потому что ты сам мне служишь.
Некоторое время мы смотрели друг на друга через пламя костра, и впервые в жизни я смущённо думал о том, насколько глупо сейчас выгляжу. Служу?! Я?! И кому — мальчишке, оборванцу, беглому рабу! А всё получается именно так… Кто увёз его из милетской гавани, изменив судьбу, освободив от тяжёлой и позорной участи? Кто рассчитывает дневные переходы исходя не из собственных возможностей, а из сил его неокрепшего организма? На привалах старается взять на себя самую тяжёлую работу, отдаёт ему лучший кусок, укрывает от ветра своей дорогой одеждой? И кто, наконец, сегодня думал о том, что прежде, чем продолжать собственный путь, хорошо бы сначала устроить судьбу маленького попутчика?.. Я отвернулся, делая вид, что удобнее устраиваюсь у костра.
— Давай спать, Милета. Завтра долгий переход.
Но заснуть не мог ещё долго, чувствуя, что мальчик всё так же сидит, глядя на огонь и звёзды, и улыбается своим, непостижимым для меня, мыслям.
Степи оставались позади. Среди широких равнин всё чаще начали попадаться светлые перелески, в которых мы с удовольствием останавливались на ночлег. Иногда Голос приводил к брошенной хате или пустой охотничьей сторожке, и это было хорошо, потому что погода заметно портилась. Всё чаще налетал порывистый ветер, швырявший в лицо клубы сухой, едкой пыли, без конца принимался идти дождь — ещё достаточно тёплый, но недвусмысленно дававший понять, что зима не за горами.
Мы приближались к разлому времени. Я летел, как на крыльях, полный решимости пройти весь путь до конца; никакие обстоятельства не способны были сейчас остановить или задержать это стремительное движение. И когда мглистым вечером мы вышли на берег широкой реки, мысль о том, чтобы где-то в укрытии переждать непогоду, даже не пришла в голову.
Дул штормовой ветер, буквально на глазах превращая спокойные равнинные воды в кипящий белой пеной бешеный поток. Паром был остановлен. У переправы толпились люди, по самый нос укутанные в тёплую одежду, с узлами, мешками, на которых сидели плачущие дети; женщины, как могли, пытались их успокоить, пока их отцы, мужья и братья осаждали вопросами паромщика. Но паромщик, ещё достаточно молодой и отчаянный, опершись на весло, только разводил руками:
— Всем надо на тот берег. Да только не велено в такую-то бурю!
— Нешто потопить нас боишься? Или сам потонуть? — насмешливо выкрикнул высокий бородатый мужик в расстёгнутом зипуне. Паромщик, нахмурив брови, смерил его недобрым взглядом:
— Ежели разрешение есть, перевезу. Ну? Смелый?
Мужик опешил:
— Какое разрешение?
— Матушкой-государыней подписанное, — так же хмуро заметил паромщик. Было видно, что он не шутит. Толпа притихла, и пристыженный смельчак потихоньку замешался среди возов со скарбом.
Я уверенно двинулся к переправе. Попытавшийся было преградить путь, паромщик вдруг остановился и, комкая в заскорузлых пальцах поспешно стянутую шапку, исподлобья взглянул мне в лицо.
— На тот берег?
Я кивнул:
— Незамедлительно, — и добавил, указав на Милету: — Мальчик со мной.
Снова народ на берегу заволновался, на сей раз от возмущения, но паромщик, уже спустивший на воду лодку, помогая нам забраться в неё, негромко заметил:
— Не слушай их, барин, дураков. Всякой скотине только и надо, что пожрать посытнее. А того не знают, что САМ на реке! Нынче подходит, я чуть со страху не помер, и говорит: «Ты, Петро, хороший перевозчик. Паром закрой, как непогода разыграется, только барина одного перевезёшь: увидишь — узнаешь сразу, не перепутаешь». Нешто мне с ним спорить?!.. Ну, поехали, с Богом! — И паромщик, перекрестившись, взмахнул вёслами.
Его серьёзность невольно передалась и мне. Действительно, момент был не шуточным: холодный, пронизывающий ветер внезапно налетал, вспенивал воду, и вёсла в уключинах напрягались, словно мускулы силача. Но вот ещё порыв — и мы летим вниз с крутого гребня; мысли тотчас замирают, прерванные внезапным чувством короткого полёта. Милета устроился на соседней скамье. Дырявая одежонка совсем не спасала от ветра, но просить он не решался и, усаживаясь в лодку, даже не поднял глаз. Я усмехнулся: до гордости ли тут? — кивком головы указав ему место рядом с собой.
— Милета! — Маленький попутчик вздрогнул, подавшись вперёд. — Иди-ка сюда.
Усадив мальчика и обняв его одной рукой, сверху я набросил полу широкого плаща, вполне способного укрыть двоих от холодных брызг и ветра. Милета прильнул ко мне и замер, потихоньку согреваясь. Казалось, он даже дышать перестал, но я чувствовал, как отчаянно и горячо бьётся маленькое сердце. Должно быть, в этот момент у меня помутилось в голове, потому что впереди, на самой стремнине, вдруг показалась белая фигура в развевающемся одеянии: к нам навстречу прямо по воде шёл высокий седой старик. Я осторожно перевёл дыхание, закрыл и снова открыл глаза. Но фигура не пропала, наоборот, сделалась отчётливее: старик не был обманом зрения, он двигался вперёд и смотрел прямо на меня.
Внезапное оцепенение прошло не скоро. И не скоро получилось осознать, что поразило сильнее всего: факт хождения человека по воде или взгляд этого человека — испытывающий, пронизывающий, призывающий к ответу, но в то же время очень добрый и тёплый. Мы напряжённо смотрели друг другу в глаза, старик явно знал все мои тайные мысли и мимолётные чувства. Впрочем, лгать я никогда не умел, а сейчас тем более не видел в этом необходимости.
«Смотри, Хозяин реки, я следую за Голосом, тебе меня не остановить!»
Он ответил так же мысленно: гулкие фразы, словно тяжёлые, холодные капли падали в душу, обостряя внутреннее смятение и причиняя боль.
«Хорошо. Ты выбрал свой путь, и препятствовать — не моё дело. А мальчик?»
Милета под плащом судорожно схватил меня за руку. Не понять этого жеста было невозможно! Сердце дрогнуло, и, стиснув зубы, я крепче прижал к себе маленького попутчика.
«Мальчик сам выберет свою дорогу. Он свободен!»
«Он — раб. И только слепой не может не видеть этого!»
«Отец! — взмолился я. — Кем бы он ни был, я в ответе за его судьбу!»
Но старик только усмехнулся в седую бороду.
От напряжения, с которым происходил этот немой разговор, темнело в глазах, силы таяли; только о том, чтобы опустить взгляд, не могло быть и речи. Свободной рукой я намертво вцепился в дощатый борт, пообещав себе, что буду бороться до последнего. Мы находились на самой стремнине, в середине пенно кипящей реки. Лодку швыряло и подбрасывало. Наш паромщик не видел старика, он был всецело поглощён переправой.
Не знаю, сколько длилась эта ужасная борьба, время перестало иметь значение. Я только заметил, что в глазах Хозяина реки не было ярости, как и в моих — вызова, но обдумать это так и не успел. Вдруг старик взмахнул рукавом своего просторного белого одеяния, и буря начала утихать. В мутном рассветном тумане, наконец, показался берег.
«У каждого из нас есть свои слабости… Лишь бы они не уводили далеко в сторону от избранного пути, — прозвучал внутри меня раскатистый голос — не грозный, скорее строгий и ласковый. Так, наверное, мудрый дед мог обращаться к любимому внуку. — Ступайте! Война обойдёт вас стороной!»
Когда лодка ткнулась носом в песчаную отмель, поросшую высоким камышом, внутреннее напряжение, наконец, отпустило. Словно сквозь сон запомнились крепкие руки паромщика, переносившего меня на берег, и выражение отчаяния на побледневшем лице Милеты. А потом всё заволокло мягким, ласкающим сумраком, и я снова стал любопытным, жадным до наук подростком, беззаботно гуляющим среди цветов и статуй в храме Великой Богини Баалат-Гебал.
— Слышь-ко, я ему говорю: бога нет, поп тебе врал, а мать твоя всю жизнь на него зря спину гнула и померла от голода. Ты, говорю, коли хочешь, оставайся, а я не пойду замуж за раба! Вот выучусь грамоте — в город подамся, на фабрику. Там и жениха себе найду, из рабочих. А, Нюр? Как мыслишь?
— Хорошо придумала! Нам теперь ни баре, ни попы — не указ! Только где бы грамоте обучиться?.. Малой, может, ты читать умеешь? А то научил бы, пока товарищ красноармеец поправится?
— Дура Нюрка, совсем засмущала мальца! Вишь, как ему, сиротке, досталось: который день уж молчит. Не немой ли?
Я открыл глаза. Посреди жёлтой, душистой каймы сена плавно колыхался кусочек голубого неба с маленьким белым облаком. Где-то рядом пофыркивала лошадь.
— Милета… — позвал я. — Ты здесь?
Дёрнувшись, облачко застыло на одном месте, и тут же к моей руке прижалось что-то мокрое и горячее.
— Вот, поди ж ты… — послышался растерянный женский голос. — Да не плачь, милый! Живой он, живой…
Мы поселились в избе у Анны и её матери, бывшей батрачки. Женщины жили бедно, много работали и мечтали о том времени, когда же в их глухой деревеньке появится настоящий колхоз. Мечта казалась несбыточной: ещё по осени всех мужчин, способных держать оружие, мобилизовали на борьбу с Деникиным. В деревне остались почти одни только девки, бабы да ребятишки, и все пока ещё слабо представляли, что же делать с такой желанной прежде и наконец обретённой свободой.
Анна ухаживала за мной терпеливо и заботливо, ни о чём не расспрашивала, что, признаться, было очень кстати. Её подруги, которым тоже хотелось посмотреть на раненого красноармейца, часто забегали с гостинцами, так что еда в доме не переводилась. Впрочем, как только я почувствовал в себе достаточно сил, тут же принялся помогать своим спасительницам, движимый желанием хоть как-то их отблагодарить. Хозяйка радовалась:
— Спасибо, касатик! Крышу залатал, сарай починил! А Нюрочка-то как расцвела: всё поёт, словно пташка по весне, видно, приглянулся ты ей!
Слыша это, Анна смущалась и хмурилась.
— Что ты такое говоришь, матушка! — восклицала она с укоризной. — Нешто мне теперь и песен не петь, когда весело?
Мать только качала головой:
— А что ж весело-то? Скажешь, малой резвится, а тебя завидки берут?
— Может, и берут! — не отступала девушка и, закрывая концами платка зарумянившиеся щёки, убегала на улицу, где ребятишки играли в снежки и строили крепости.
Где-то там, в этой весёлой кутерьме, был и Милета. Деревенская детвора приняла его тепло. Дня не проходило, чтобы в избу не постучал какой-нибудь растрёпанный, в непомерно больших отцовских валенках мальчишка («Милка, давай быстрей! Белые наступают, нашу крепость порушили, всех снежками забросали!») или застенчивая девочка в стареньком аккуратном полушубке («Мамка за хворостом послала. Пойдём вместе, Мил! А потом к нам: у нас коза окотилась, они такие маленькие, пушистые!»). Милета оборачивался, словно спрашивая разрешения, и в ответ на одобрительную улыбку дарил тот самый странный, наполненный теплом и ароматом кофе взгляд, который сильно поразил меня в милетском порту.
Между тем я потихоньку начал обучать Анну грамоте. Узнав об этом, подтянулись её подруги, кое-кто из подростков и женщин постарше. Места в избе стало не хватать, и мы решили проводить занятия в брошенной барской усадьбе. Небольшой уютный флигель протопили и убрали, поставили лавки, перенесли книги из бывшей барской библиотеки — так в деревне сама собой возникла изба-читальня. Постепенно на занятия стали приходить люди из соседних деревень, желавшие научиться письму и счёту. Я рассказывал об истории их страны, о славных деятелях минувших времён — полководцах, учёных, путешественниках — и с радостью видел, как загораются глаза этих простых людей, ничего в жизни не знавших, кроме тяжёлой работы. Порой после занятий, когда я уже возвращался домой, они ещё долго спорили, что-то обсуждая, иногда свет во флигеле горел до самого утра.
А однажды Анна влетела в избу, сияя счастливой улыбкой.
— У нас будет колхоз! — звонко и торжественно провозгласила она. — Бабы решили ехать в город: говорят, там есть комитет, который поможет всё наладить. Будем строить новую жизнь! Неужто мы своей земле не хозяева?!
И действительно, через некоторое время в деревне появился пожилой усатый рабочий с ясными глазами и красной звездой на военной гимнастёрке. Увидев, как проходят занятия в избе-читальне, он одобрительно пожал мне руку:
— Вы молодец, товарищ красноармеец! Зима прошла не зря.
Но от предложения остаться налаживать колхоз я отказался: Голос настойчиво звал вперёд. Узнав о моём скором отъезде, хозяйка огорчилась.
— У тебя, сынок, горячее сердце! — сказала она, качая седой головой. — Редко такого человека встретишь. Оставался бы с нами? Нонече совсем другая жизнь пошла!
Я только улыбнулся в ответ.
— На фронт вернуться хочешь?.. — сокрушённо вздохнула мать Анны и тут же строго добавила: — Послушай старуху, не бери с собой мальца! Он в тебе души не чает, ты ему — словно брат родной. А коли случится что?.. Оставь Милушку, он и Нюрке за братца теперь.
Мудрая женщина была права: Милету не следовало брать с собой. Моё путешествие подходило к концу. Оставалось пересечь последний разлом времени, и о том, что будет дальше, Голос молчал. Ясно только одно: завершу я этот путь в одиночестве, так же, как начал его, с мальчиком нам всё равно предстоит расстаться рано или поздно. Было бы приятно думать, что он живёт в молодой, сильной стране среди любящих людей, что впереди у него замечательное, свободное будущее, в котором он больше никогда никого не назовёт «господином».
Утром перед отъездом я позвал Милету, чтобы поговорить с ним и попрощаться. Мальчик спокойно всё выслушал, чем уже немало удивил меня и озадачил, потом некоторое время молчал, опустив глаза и покусывая губы, наконец, тихо произнёс:
— Пусть твоя дорога будет удачной, господин!
От этих слов будто камень свалился с души. Не найдя, что ответить, лишь потрепав на прощание его тёмные, непослушные волосы, я забрался в те самые сани, которые несколько месяцев назад привезли меня сюда. Анна непременно хотела помочь добраться в город, где можно было сесть на военный поезд, идущий в Москву. Мы уже отъехали достаточно далеко, и сырая мартовская метель скрыла очертания деревенских крыш, а мне всё казалось, что Милета так же стоит на дороге, пытаясь разглядеть вдалеке силуэт исчезающих саней.
Без мальчика сразу стало пусто. И хотя разум говорил, что я всё сделал правильно, что нельзя думать только о себе, подвергая существо, о котором заботился всю дорогу, участи внезапно быть брошенным на произвол судьбы, сердце не оставляло тягостное ощущение ошибки. Я воззвал к Голосу, но не получил ответа. Всю дорогу до города провёл, одолеваемый мрачными мыслями, пытаясь понять, что же я всё-таки сделал не так? И только ступив на подножку вагона, битком набитого красноармейцами, в большинстве своём молодыми и весёлыми, немного успокоился, вспомнив о том, что Милета всё-таки свободный человек.
Поезд тронулся, перрон медленно поплыл назад. Вдруг в толпе я заметил необычное оживление: красноармейцы, на ходу заскакивающие в вагоны, смеясь, на вытянутых руках передавали друг другу большой шевелящийся свёрток. Это был мальчик — в солдатской шинели с подрезанными полами и завёрнутыми рукавами, в надвинутой до самых глаз будёновке. Его щёки разрумянились от холода и бега, а лицо озаряла счастливая улыбка. Сердце тут же глухо стукнуло, потянувшись навстречу: Милета!
— Гляди, какой бравый вояка! — шутили молодые солдаты. — Как не взять? Вся контра враз разбежится!
Чьи-то крепкие руки снизу, с перрона, осторожно подбросили юного бойца, и, стоя на подножке вагона, я так же бережно принял его. Крепко обхватив за шею, он ткнулся носом мне в плечо, быстро и горячо зашептав:
— Господин… Прости! Прости… я не смог!
А я, прижимая его к себе, был совершенно по-детски, глупо счастлив.
Мы прошли в вагон и устроились в углу, на узлах с вещами. Свернувшись клубочком, Милета тут же уснул, положив голову мне на колени. Под шутки и задорный смех красноармейцев я тоже задремал. Во сне стало казаться, что поезд уже не грохочет по рельсам, а летит, будто птица, что шум на станциях всё меньше, а остановки всё короче, и в большие, вдруг появившиеся в теплушке окна видно, как проносятся мимо деревеньки, поля и перелески.
— Москва, конечная, Казанский вокзал! Гражданин, просыпайтесь!
Молодая проводница в синей униформе с улыбкой заглядывала в дверь нашего купе. Я протёр глаза. Последний разлом времени остался позади, и за окнами поезда уже виднелись высотки жилых кварталов большого города.
До конца пути оставалось совсем немного. Выйдя на трассу, и какое-то время прошагав по обочине, чавкающей грязным мартовским снегом, мы скоро свернули на просёлок, затем совсем углубились в леса. А спустя ещё несколько дней вышли на крутой, обрывистый берег широкой реки, чтобы здесь, среди старых сосен, расположиться на отдых.
Всю дорогу Милета был тих и печален. Казалось, его нисколько не радуют ни солнечные зайчики, пляшущие среди влажной зелёной хвои, ни звонкие ручьи, пробивающие себе дорогу под корочкой снега. Мальчик шёл, опустив голову, лишь иногда останавливая на мне задумчивый взгляд, словно хотел что-то сказать, но не решался. Я тоже чувствовал, что нельзя медлить с разговором: путешествие закончилось.
Медленно спускался северный вечер. Солнце уже давно скрылось, но звёзды загораться не спешили, и только далеко, почти у самого горизонта, едва выглядывая из-за кромки сосен, на бледном небе дрожал ясный молодой месяц. Навалив в костёр поленьев, я устроился на куче лапника рядом с Милетой. Какое-то время мы молча смотрели, как пляшет пламя, освещая край протаявшего до земли снега, но кому-то надо было нарушить эту тишину, и я сказал:
— Дорога окончена. Скоро мы расстанемся, и, может, другого случая поговорить уже не будет… Спасибо тебе! За всё. Я очень хочу, чтобы ты был счастлив.
Милета зябко повёл плечами и прошептал, не отрывая от пламени задумчивого взгляда:
— Ничего не могу тебе обещать…
Все попытки заглянуть ему в глаза были безуспешны: мальчик отворачивался. Но я настаивал:
— Ты вспомнил хоть что-нибудь? Скажи! Кто ты? Куда идёшь? Где твои близкие?
Он только качал головой:
— Нет… Но…
И вдруг, словно проснувшись, схватил меня за руки, устремив в лицо сияющий взгляд:
— Я только теперь это понял! Только здесь! Господин…
— Что?
Как же он повзрослел за время нашего путешествия!.. Ещё несколько секунд мы напряжённо смотрели друг на друга, совсем как тогда, в милетском порту, потом мальчик тяжело вздохнул и снова опустил голову.
— Ничего… Не важно.
Под утро он всё-таки заснул. Некоторое время я ещё, улыбаясь, наблюдал, как блики костра играют на его щеках, путаются в длинных ресницах, пляшут в тёмных завитках волос, потом подбросил в костёр веток и, укрыв Милету своим пальто, направился прочь, сквозь чащу сосновых стволов прямо к реке.
Занимался рассвет. Казалось, мне никогда не приходилось видеть ничего прекраснее! Над белым изгибом реки искрился розовый иней, осыпая ветви прибрежных кустарников и сухие стебли травы, торчащие из-под снега. Из-за тёмного соснового окоёма торжественно поднималось солнце. Скоро брызнут тёплые лучи, прогонят искристый туман, ручьи проснутся — и всё кругом зазвенит, наполняясь ликующим движением весны. Но пока я жадно вдыхал холодный воздух с застывшими в нём перламутровыми каплями и наслаждался последними минутами предрассветной тишины. В сердце звучала музыка — ясная, чистая; хотелось обнять весь мир, преобразить его внезапно затопившей меня нежностью и, самому став этим утром, этим солнцем, безвозвратно в нём раствориться.
— Здравствуй! Я пришёл!
Искорки приречного тумана вдруг сложились в человеческую фигуру. Увязая в снегу, я радостно бросился вперёд — и... Не может быть! Он стоял неподвижно — холодный, гордый, немного насмешливый, с пронизывающим взглядом прозрачно-голубых глаз. Не верилось, что это ледяное изваяние — Брат, ради встречи с которым я проделал столь долгий и опасный путь. Но Голос? — мелькнула последняя надежда. Человек заговорил, однако в сухих, отрывистых фразах не было ни капли тепла, ни искорки того сияния, которые так отчётливо запечатлелись в сердце и памяти.
— Здравствуй. У тебя есть прекрасная возможность посмотреть, каким ты отправился в это путешествие. Благодарю, что хватило терпения и упорства окончить его.
Я стоял растерянный и смущённый. Всё было напрасно! Ожидания, мечты, надежды, борьба и преодоление — только ради того, чтобы в конце пути предстать перед зеркалом своего разума?! В глазах напротив, казалось, действительно не было ничего, кроме острого ума и необыкновенной внутренней силы.
— Я был таким?
Он кивнул серьёзно, без тени улыбки:
— Ты и сейчас такой. Только теперь наши роли поменялись: ты будешь звать и вести, а я — слепо следовать.
Вот как. Значит, Голос теперь — я... И путешествию суждено повториться? Овладевшее мной отчаяние лишало воли, сковывало мысли, не давая сосредоточиться на решении самой главной загадки этого странного пути. Я где-то допустил серьёзную ошибку, и теперь снова, шаг за шагом предстоит пройти по своим следам, чтобы понять её и исправить.
— Когда?
— Скоро, — ответил он, двинувшись навстречу.
Ещё шаг, и ещё… Меня обдало холодом, словно мартовский ветер бросил в лицо горсть мелких колючих льдинок. Я зажмурился, заслоняясь рукой от снега, а когда открыл глаза, фигуры рядом уже не было. По телу прокатилась волна жара и трепета, чувства и разум слились в единое целое — это стало вспышкой, взрывом, озарением! В первый раз за всю жизнь я по-настоящему ощутил себя творцом собственной судьбы. Солнце уже поднялось над лесом, заливая всю долину потоками бледно-жёлтых лучей. Такой же мудрый, сильный и всемогущий, я простёр к нему руки и закричал, обращаясь к небу и собственному разуму:
— Никогда! Слышишь, никогда оно больше не повторится! Я — господин своей свободы! Борьба окончена.
И взмахнув тугими, невидимыми крыльями, помчался туда, куда настойчиво звал Голос сердца, чтобы не позволить начаться заново долгому путешествию через пространство и время.
Над лесом ещё висел прозрачный туман. Солнечные лучи не успели добраться сюда, но сверху все следы и тропинки хорошо просматривались. Я спешил, подгоняемый Голосом, но теперь это не казалось таинственным и загадочным. Всё правильно, так, как и должно быть: сердце зовёт, разум указывает дорогу… Наконец, я увидел Милету. Мальчик печально брёл по раскисшему снегу, не поднимая головы, и, казалось, совсем не замечал, что рядом, среди густого безлистого кустарника притаились чёрные тени.
— Стой! — кричало сердце. — Неужели ты их не видишь?!
— Они схватят его и снова продадут в рабство, — холодно заметил разум. — Такова участь всех, кто не имеет цели в жизни.
Глаза мальчика действительно напоминали сухую, безжизненную пустыню. И впервые за время нашего знакомства мне стало по-настоящему страшно за него: собственная судьба ему безразлична, впереди — пустота, а сердце обращено к прошлому. Перед мысленным взором вдруг пронеслись эпизоды нашего путешествия и сложились в цельную картину так внезапно, словно с глаз упала мутная пелена. Я рванулся вниз.
— Милета!
Отчаянный крик хлестнул пространство так, что оно задрожало, тени растаяли, а мальчик, обернувшись, бросился мне навстречу. Мы обнимались и хохотали, валялись в снегу, шутливо награждая друг друга тумаками, и каждый понимал: этому счастью теперь не будет конца!
— Я ведь шёл сюда, чтобы встретиться с тобой!
— А я — сказать, что ты — мой единственный близкий человек, вся моя семья!
— Значит, эти тени?..
— …были вызваны мной!
— Неужели ты собирался повторить это безумное путешествие? Зачем?!
— Чтобы набраться смелости и, наконец, сказать о том, как сильно люблю тебя…
Я смотрел на Милету, не узнавая: упрямый и свободный, теперь он по собственной воле готов был лишиться всего, чтобы только иметь возможность следовать голосу своего горячего сердца и идти за тем, кого любил и кому доверял. Такой человек никому никогда не позволит распоряжаться своей судьбой! Значит, трудный и опасный путь всё-таки был пройден не зря.
Солнечные лучи пробрались сквозь густую хвою, упали в рыхлый снег и отразились в наших счастливых глазах. Я положил руку на плечо Милеты:
— Пойдём? Теперь мы оба свободны.
Он улыбнулся, и мы зашагали вперёд, в то будущее, которое уже никогда не сможет повториться.
К главе «Голос»:
* * *
Когда я услышал твой Голос,
О брат мой,
То был в своей могучей стране
Учёнейшим из мужей.
Немногие жрецы
Могли соперничать со мной
В знании и толковании древних текстов,
Записанных на стенах храмов,
В свитках папируса,
В книгах из кедра и глины.
Но едва я услышал твой Голос,
О брат мой,
Оказалось, что вся моя учёность
Не стоит разбитой раковины моллюска,
Выброшенной приливом на берег.
Потому что была в этом Голосе
Сила богов и слабость людская,
Аромат прекрасных цветов
И лёгкость порхающих бабочек,
Нежный перламутр рассвета над морем
И величие гор на закате.
Твой волшебный Голос,
О брат мой,
Нашёл свой дом в моём сердце.
Он стал рассказывать о подвигах героев,
Которые ещё не успели родиться,
О землях, которые долгие тысячелетия
Спят на дне океана,
О тех невиданных машинах,
В реальность которых я отказывался верить.
И когда однажды твой Голос,
О брат мой,
Позвал, обещая встречу,
Я, не раздумывая, оставил свой дом,
Богатство и власть,
Книги и мудрость,
Составлявшие главное моё сокровище.
Я отправился скитаться по свету,
Беспомощный, словно новорожденный ребёнок,
Но ведомый твоим Голосом,
Стал мудрее жрецов,
Отважнее героев и сильнее стихий.
С каждым шагом,
Уводящим всё дальше
Через пространство и время,
Я постигал замысел богов
И приближался к тебе,
О брат мой,
В надежде, что снова
Мы станем единым целым.
* * *
Нет более прозрачной пустоты,
Чем сердце, одержимое мечтой.
Цветы и статуи, сады, сады...
Но не поётся в клетке золотой.
Услышь меня, мой брат и господин,
Возьми с собой, веди сквозь тьму веков!
Покорен до серебряных седин,
И предан, и в ответ на всё готов!
Владей! Вот тело, разум и душа —
Тебе за свет, за радость бытия.
...И час придёт, когда, века смешав,
С тобой единым снова стану я!
К главе «Киммерия»:
Под степною звездой,
По нагорьям, тягучим, как песнь пастуха,
Где весной распускаются алые маки,
Каждый шаг твоих маленьких ног
Отзывается в небе
И в сердце моём,
О изгнанник,
Забывший навек своё имя.
Среди пальм и цветов гордой родины
Не было тайн.
Ни в одном из папирусов древних,
Сохраняющих мудрости вязь,
Не могло мне открыться,
Как прекрасно под шёлковым небом
Этих бедных равнин
Дорогою одеждой своей
Укрывать твоё тело от ветра,
О странник,
Забывший рожденье своё.
Нам идти ещё долго
Меж камня, полыни и звёзд,
И губами сухими шептать
Молчаливые фразы о северных соснах,
Где покинуть тебя предстоит мне,
О маленький раб,
Никогда не желавший свободы…
К главе «Брат»:
«— Неужели ты собирался повторить это безумное путешествие? Зачем?!
— Чтобы набраться смелости и, наконец, сказать о том, как сильно люблю тебя…»
Ты всё правильно понял: тени вызваны мной.
Я хотел быть рядом и верить тебе в пути,
Ощущать трепетание крыльев за спиной,
Повторять про себя киммерийских степей мотив.
Я, поверь, готов навек остаться рабом,
Лишь бы знать, что ты достигнешь цели своей.
Но когда твои веки скованы тяжким сном,
Бесполезность любви моей жжёт больнее плетей.
И сказать не могу, и дорога петляет вдаль,
И расстаться скоро средь сосен нам предстоит.
Но опять в ночи загорится сердца звезда,
И на север отправится преданный неофит.
Мне же снова — годы плена и темноты,
Воспалённых губ молитвы в густом чаду.
Но однажды меж боли и пепла явишься ты,
И, как тысячи лет назад, я рядом пойду.
Автор: Lady Garet
Канон: оридж
Размер: миди, ~8000 слов
Пейринг/Персонажи: Финикиец/Милета
Категория: джен
Жанр: мистика, романс, дорожное приключение, стихи
Рейтинг: G
В тексте есть: рабство, путешествия во времени, исторические эпохи
Краткое содержание: У молодого финикийского книжника есть всё, чтобы считать себя счастливым: знатное происхождение, хорошее образование, богатство и власть. Его холодное сердце не знает любви, ему чужда любая привязанность. Но однажды Финикиец слышит таинственный Голос и, повинуясь этому зову, отправляется в долгое путешествие через пространство и время. Его неожиданным попутчиком становится мальчик Милета — беглый раб, потерявший память. Вместе им предназначено пройти через Ионийские полисы, занятые подготовкой к войне с киммерийцами, пустынные земли Тавриды времён императрицы Екатерины, юг Советской России, охваченный гражданской войной, и окончить это странное путешествие недалеко от Москвы на пороге XXI века.
читать дальше
Часть 1. Голос
«Je suis roi de mes reves
Souverain des libertés»
Mozart L'Opera Rock
«Я король своих грёз,
Господин своей свободы»
Рок-опера «Моцарт»
Я родился в Библе, в семье, корнями своими восходящей к праотцу Ханаану, и по старинному родовому обычаю воспитывался жрецами Великой Богини в храме Баалат-Гебал. Проводя дни и ночи среди книжной премудрости, по достижению совершеннолетия я тоже готовился стать жрецом, совсем не подозревая, что судьба решила распорядиться иначе.
Детство и юность промелькнули, словно звезда в ясной ночи, из этого времени помнятся только книги. Воспитатели, восхищаясь моей способностью к наукам и ни в чём не отказывая отпрыску старинного рода, всё же были бесконечно далеки.
— Ты хорошо толкуешь древние тексты, сын Солнца, — говорил порой главный жрец. — Не хочешь ли попробовать себя в роли Оракула? Это огромная честь — раскрывать великим царям и прославленным полководцам судьбу нашей державы.
Но я неизменно отказывался.
— Можно ли говорить о судьбе всего народа, не зная собственной? Отец, что вам открыли звёзды? Почему меня до сих пор не готовят к посвящению? Как могут боги вещать моими устами, если я не являюсь их служителем?
— Мы не знаем твоей судьбы, — качал головой старик. — Известно только, что однажды ты покинешь храм, и мы не сможем удержать тебя.
— Но я не хочу уходить!
Главный жрец улыбался:
— Богиня даровала тебе голубые глаза, мальчик, — это особая милость. Но их цвет не похож ни на один из оттенков нашего неба. Моряки рассказывают, что далеко на севере небо иногда бывает таким — светлым и прозрачным. У тебя ясный ум и холодное сердце. Любишь ли ты что-нибудь, кроме книг?
— Горы…
И старик, единственный из всех жрецов относившийся ко мне с теплотой, напоминавшей отеческую, начал брать меня с собой в многодневные путешествия по горам. Во время поиска целебных трав, наблюдения за повадками животных и птиц я многое узнал, постоянно расспрашивая своего учителя, и думал, что большего счастья на свете не существует.
Но однажды случилось невероятное: я услышал Голос. Сначала подумалось: боги наконец захотели открыть мне судьбу, — и приготовился уже пасть ниц, как вдруг заметил, что не испытываю священного восторга, трепета или страха, которые обыкновенно испытывает Оракул, вещая волю богов. Голос был мягок и красив и походил на музыку, слыша которую, самому хотелось петь от радости. Он говорил о дальних землях, скучающих по моим шагам, и холодных звёздах, что сохраняют свой свет для меня, о людях, которые были бы счастливы заглянуть в мои глаза, и северных соснах, ожидающих меня там, где назначено нам встретиться. С тех самых пор не стало покоя в стенах древнего храма. Хотелось слышать этот Голос постоянно, потому что с ним мир представал совершенно иным, таким я не знал его прежде. Рассветы на морском берегу казались во много раз прекраснее, а цветы и раковины будто ждали только случая, чтобы поведать, каким дивным совершенством обладала земля в первые дни своего творения! Я смотрел на людей: в их облике и движениях, жестах и выражениях лиц слышались тайные голоса сердец, и они теперь привлекали сильнее, чем книжная премудрость.
О Голосе я никому не рассказывал: он был так прекрасен, что думалось, любое слово, произнесённое вслух, может осквернить эту чистоту, погасить сияние. Мне же была бесконечно дорога сама возможность слышать, сохраняя в себе отблески этого сияния, — пусть на мгновение, как небо сохраняет последние лучи вечернего солнца. Но жрецы внимательно наблюдали за мной, и однажды старый учитель спросил:
— Сын Солнца, ты очень изменился… Открой правду! Что говорят тебе боги?
Я не мог лгать ему, но и правды сказать не мог. А за первым вопросом будут другие; десятки глаз, ожидающие ответа, станут преследовать повсюду... Решение пришло внезапно.
— Отец, — сказал я, склонившись перед учителем, — ты был прав: мне пора покинуть храм.
Он только вздохнул, молча обняв меня, а через несколько дней я уже переехал в один из роскошных дворцов на побережье, и жизнь словно раздвоилась.
Всё, чего люди обычно так упорно добиваются, пришло само: богатство позволяло проводить время в праздности, а высокое положение, которому я был обязан своим рождением и обучением в храме, делало меня господином своей судьбы, освобождая от службы и других общественных обязанностей. Многие сановные вельможи искали моего расположения, заискивая и льстя, и я получал всё, что хотел, никогда не утруждая себя просьбами. Обо мне распространилась слава, как об учёнейшем из мужей, и у ворот всегда толпились люди, желавшие толкований Оракула или справедливого суда. Хотя я несколько часов в день посвящал беседе с ними, чужие беды не трогали сердца. Неоднократно мне пытались сосватать прекраснейших женщин финикийского побережья, Ассирии и Египта, но я не считал нужным обременять себя узами и обязательствами. То время, которое сверстники проводили в пирах и веселье, я отдавал уединённому созерцанию и книгам — дома или в библиотечных залах храмов и дворцов. Иногда надолго уходил в горы, чтобы, отвлекшись от суеты, обдумать прочитанное. Жизнь была наполненной и спокойной, словно широкая равнинная река.
Но как река выходит из берегов и несётся вскачь по долинам, лишь только начинает таять снег в горах, так же менялся и я, едва слышал Голос. Он волновал и тревожил, рассказывая о невиданных чудесах, не испытанных чувствах, далёких землях. Про себя я называл его Братом и ощущал, что мы настолько сильно связаны — где-то внутри, в непознаваемой глубине сердца, — что если он покинет меня, дыхание оборвётся, и жизнь тотчас прекратится. Я верил ему безгранично. С каждым днём росло желание увидеть того, кому принадлежал Голос, как желание вернуться к своему истоку. Неоднократно давал себе обещание научиться всему, о чём он говорил: любви, нежности, смирению и самопожертвованию, — но о том, что это такое, сердце молчало, а в книгах я не находил ответа.
— Брат мой, возможно ли когда-нибудь нам встретиться?! — взывал я на жарком побережье и среди прохлады кедровых лесов, в пыли дорог и тиши библиотек. Но только слабое эхо всплеском перламутровых брызг отзывалось внутри моего существа. А когда оно стихало, оседая в сердце каплями прозрачной росы, я падал, опустошённый, и проклинал свою учёность, своё богатство и положение, не позволявшие приблизиться, коснуться этой неземной красоты, живущей и дышащей рядом, во мне, словно за семью каменными стенами.
Но однажды Голос ответил этой отчаянной мольбе.
Далеко на севере есть страна, где бьют холодные ключи и растут сосны, где зимой хорошо сидеть у огня, вдыхая свежесть прозрачных небес, а летом после долгого перехода нет выше наслаждения, чем упасть в цветущие травы на закате и уснуть под затихающее пение птиц. Именно там — в краю дремучих лесов и прозрачных рек — началось моё путешествие: давным-давно, так, что я успел всё позабыть. Там оно должно и закончиться.
— Значит, мы всё-таки встретимся? — спросил я с надеждой.
— Да.
Душа ликовала! Хотелось немедленно отправиться в дорогу, но Голос с ласковой насмешкой остановил меня:
— Погоди! Позволь подготовить этот путь. Войны и прочие препятствия не станут задержкой, ты ни в чём не испытаешь нужды. Только помни о своём обещании и следуй за мной.
— Моя решимость не угаснет!
— Есть ещё кое-что… — помедлив, добавил Голос. — Этот край далеко…
— Так что же? Ты знаешь дорогу и проведёшь меня!
— Ты не понял. Для того, чтобы последовать за мной, нужна безграничная вера. Мы пойдём в то время, которого для тебя ещё нет. На пути придётся пересечь несколько больших разломов.
Я был озадачен. То, о чём говорил Голос, просто не укладывалось в голове: неужели это место находится… в будущем?! Разум колебался, не в силах принять решение и дать ответ.
— Если сомневаешься, то можешь отказаться. Твоя настоящая жизнь не изменится.
С этими словами ощущения в сердце потускнели, мир мгновенно перестал быть ярким и прекрасным. Я испугался: стало ясно, если откажусь сейчас, Голос покинет меня и, возможно, больше никогда не вернётся. Кто я без него? Жалкий книжный червь, слепец, надеющийся лишь на волю богов и не способный изменить свою судьбу! Он — моё дыхание, моё сердце, моё единственное настоящее сокровище! Быть может, я лишился рассудка и всё это мне только кажется? Что ж, пусть так: сумасшедшему в пути будет легче. И если Голос укажет дорогу в будущее, разве я не смогу пройти за ним?
Брат почувствовал моё смятение и решимость: в сердце тотчас вновь засияла радуга, мир наполнился смыслом. Выбор был сделан.
— Если ты сейчас смог отречься от доводов разума, то сможешь и всё остальное, — произнёс Голос с неслыханной прежде теплотой. — Я вернусь, чтобы позвать в дорогу, а дальше всё будет зависеть только от тебя!
Так началось моё путешествие через пространство и время. Чем оно должно окончиться, что предстоит испытать в дороге, я не знал и не хотел загадывать. Просто однажды на рассвете оставил роскошный дворец, все мои книги и драгоценности и направился в гавань. Там сел на корабль, идущий с грузом в Милет, и долго смотрел, как, отдаляясь, исчезают в туманной дымке рассвета прибрежные пальмы и далёкие горы родной Финикии.
Часть 2. Милет
В Милете я задерживаться не собирался. Этот крупный ионийский полис имел множество факторий на северном побережье Понта Эвксинского, и в любом его порту могло найтись торговое судно, уже готовое к отплытию в Феодосию или Пантикапей. Поэтому по прибытии я не стал тратить время на поиски ночлега, а направился прямо в северную гавань.
Город трясло и лихорадило. Дыхание предстоящей войны ощущалось буквально во всём, с площадей и рынков слышались бесконечные пересказы последних новостей, окрашенных в кровавые тона подробностями о неслыханной жестокости степняков-киммерийцев. Всё это вкупе с всеобщей растерянностью, удушающей жарой, суетой и грязью крупного торгового города вызывало во мне волну отвращения и желание как можно скорее уехать отсюда.
Отпустив носилки, я стал прохаживаться по пирсу. Приглядываясь к судам, пытался определить, которое из них готово выйти из гавани уже нынче вечером? На портовой площади шёл оживлённый торг. На секунду внимание привлёк крепкий бородач, торговавший оливковое масло в обмен на бумагу и финики. Я прислушался, остановившись неподалёку: разговор моряков казался занятным.
— Верно твой папирус гнилой, раз не хочешь открывать корзины!
— Папирус из Библа — лучший из лучших! Неужели ты думаешь, что я способен своими руками испортить такой прекрасный товар, высыпая его на эту грязную мостовую?! Ай-ай! А твоё масло, часом, не прогоркло? Вот погоди, вся площадь узнает, что ты торгуешь не в масляных рядах!
— Постой, финикиец! Слышишь? Стой, договоримся!..
Скрывая невольную усмешку, я поспешно отвернулся: торговое рвение соотечественников уже вошло в поговорку, и часто даже грекам приходилось сбавлять цену на свой товар, поскольку спор с финикийцем мог обернуться гораздо большими убытками.
Размышляя о том, считать ли подобное свойство натуры достоинством или недостатком, я добрался до конца пирса. Далее, на окраине порта, находились лишь ряды, где продавали рабов, поэтому, повернув обратно, я уже приготовился отправиться на переговоры с владельцами нескольких судов, как показалось, готовых к отплытию. Но в этот момент словно кто-то толкнул в грудь, заставив остановиться. Чувство не походило на то сияющее, исполненное детского радужного восторга ощущение, которое сопутствовало разговору с Голосом. И всё же оно было не менее сильным и ярким.
Из-за кучи старых корзин и битых амфор на меня смотрел мальчик. Грязный оборванец, худой и маленький, загоревший почти до черноты, но видом своим не похожий на представителей тех южных народов, с которыми мне до сих пор приходилось встречаться. Его тёмные, цвета земли, волосы были острижены коротко и неровно, так что из-под падающей на лоб чёлки почти нельзя разглядеть глаз. Я и не разглядел, скорее, почувствовал… Этот взгляд с блеском моря и ароматом кофе накрыл внезапно, мягко, как волна, но так, что сразу перехватило дыхание. Мы одновременно сделали шаг навстречу друг другу, и в его порывистом, обречённом, отчаянном жесте почудилась тень былого благородства. Лишь гораздо позже явилась мысль, что этот оборвыш, вероятно, беглый раб, и что ему нельзя здесь оставаться, что надо бы поговорить с ним, попытаться устроить его судьбу… но в тот самый первый момент ни одно из этих благих побуждений не пришло в голову. А Голос звал: пора в дорогу, время не ждёт! Я кивнул мальчику, приглашая следовать за собой, и не оглядываясь, но чувствуя за спиной его прерывистое от страха дыхание, направился к торговому судну, уже стоявшему под парусом.
Приготовлениями к отплытию руководил тот самый бородач-финикиец, с которым мы столкнулись на причале несколькими часами раньше. В другое время это совпадение показалось бы забавным, но сейчас я был слишком взволнован, а потому только поинтересовался, куда направляется судно и не возьмёт ли его хозяин двух пассажиров.
— В Торик, — ответил бородач, переводя удивлённый взгляд с моей богатой одежды на лохмотья стоящего рядом мальчика. — Но корабль нагружен товаром, я не собираюсь никого брать… А господин платит греческим золотом? — добавил он, сверкая хитрыми глазами.
Я тоже улыбнулся, зная о внутреннем, глубоко укоренившемся презрении, которое финикийские мореходы издавна питали к грекам.
— Господин платит попутным ветром, — сказал я на том особенном, древнем наречии, которым на родных берегах дозволялось говорить только жрецам и представителям старинных родов финикийской знати.
Лицо хозяина судна тотчас стало серьёзным и почтительным.
— Прости, о подобный Солнцу потомок богов! Не признал земляка: твои светлые волосы и глаза… Нынче редкость встретить столь высокого вельможу, да ещё так запросто, в чужом порту!.. Так куда дует попутный ветер?
— В Феодосию, — ответил я и, поймав удивлённый взгляд морехода, добавил: — Не ходи в Торик, там неспокойно. А в Феодосии будет хорошая прибыль.
Мореход поклонился: у него не было оснований не верить мне. Сейчас, когда родное побережье находилось под влиянием ассирийцев, и представителей исконной финикийской знати почти не осталось, для этих простых людей я воплощал волю богов и древнюю мощь государства, потому мои слова были восприняты с тем священным уважением, с которым воспринимаются только пророчества Оракула. Впрочем, лгать у меня тоже не было оснований: Голос, подготовивший это путешествие, не только указывал направление пути, но и предупреждал о возможных неприятностях. Поэтому я без опасений ступил на борт торгового судна, будучи совершенно уверенным, что земляк-мореход сделает всё возможное, чтобы снискать себе расположение богов. Мальчик последовал за мной.
Он по-прежнему молчал, а у меня не было желания расспрашивать или даже разглядывать его. Я принял нежданного попутчика просто, как должное, не считая нужным задумываться, какие переплетения судьбы толкнули нас навстречу друг другу и как дальше следует поступить в сложившихся обстоятельствах. Сейчас меня гораздо больше занимало предстоящее в скором будущем пересечение разлома времени. Но, разумеется, говорить об этом было нельзя, поэтому я большую часть пути провёл, глядя на небо и море, то есть, созерцая собственные ощущения.
Однако хозяин торгового судна живо заинтересовался моим спутником. Несколько раз он подходил к мальчику, пытаясь заговорить с ним, но тот испуганно пятился, сжимался в комок и на все вопросы финикийца отвечал только отрицательным качанием головы. Просить помощи и защиты мальчик, по всей видимости, боялся; и всё же в моменты, когда я чувствовал на себе его тревожный взгляд, внутри поднималась тёплая волна неожиданной нежности. Было приятно сознавать, что это дикое существо так безгранично мне доверяет.
— Если господин пожелает продать своего раба, я дал бы хорошую цену, — Неслышно подошедший хозяин судна склонился передо мной в почтительном поклоне. — Мальчик удивительно хорош собой, и в любом греческом полисе…
Я вздрогнул, отвлекшись от успокаивающего плеска морских волн, и неторопливо перевёл взгляд с заросшего чёрной бородой лица финикийского морехода на хрупкую, скорчившуюся невдалеке у борта фигуру маленького оборванца. Несомненно, он прекрасно слышал и понимал наш разговор, но почти ничем не выказывал этого, только плечи иногда судорожно вздрагивали.
— А почему ты решил, что он мой раб? Свободный человек волен сам распоряжаться своей судьбой… и если он захочет…
Моё равнодушие немало удивило и озадачило финикийца, что сразу же отразилось на его подвижном лице. Нерешительно потоптавшись рядом ещё какое-то время, мореход, наконец, снова поклонился и отправился по своим делам. А я, подумав, подошёл к нежданному спутнику.
— Как тебя зовут?
Мальчик молчал и не двигался.
— Мне безразлично, кто ты и куда направляешься. Но пока мы вместе, надо же как-то называть тебя?
Он медленно поднял голову. Кофейные глаза были не по-детски серьёзны.
— Не знаю… не помню… Мне нужно на север.
Мы долго и пристально смотрели друг на друга, я всё не мог оторваться от его глаз, и потому не сразу заметил, что язык, на котором мальчик произнёс эти слова, не был похож ни на одно из известных мне наречий. Но я понял его, как понимал Голос, и разум отказывался дать этому хоть какое-нибудь объяснение. Тряхнув головой, внутренне усмехнулся собственной беспомощности: уже не первый раз за время пути судьба задавала неразрешимые загадки. А что ещё ждёт впереди?
— Хорошо. Тогда я буду звать тебя Милетой, в память о городе, где мы встретились.
Мальчик вновь посмотрел на меня своим странным, излучающим тёплое сияние взглядом и почти неслышно прошептал:
— Да, господин.
Феодосия являлась молодой, ещё достаточно неустроенной факторией. Однако же там существовал приличный торг, и финикийское судно, гружёное папирусом, тканями и маслом, было встречено со всем возможным радостным оживлением. Хозяин наш остался очень доволен, денег с меня не взял, но, прощаясь, всё же подошёл к Милете:
— Подумай, сын Луны! Я могу устроить твою судьбу так, что ты ни в чём не будешь иметь нужды. Хотя путешествовать с потомком богов очень почётно, в греческих полисах найдётся много знатных родов, не имеющих наследника. Любой из старейшин, увидев, как ты красив, стал бы тебя, словно сына, воспитывать в роскоши, а когда придёт время, подыскал бы достойную жену и хорошую должность, — всё ради того, чтобы ты только продолжил наследие фамилии.
Но мальчик лишь молча покачал головой, и, простившись с финикийским мореходом, мы направились прочь от гавани. Город очень скоро остался позади. Я шёл размеренным шагом, вглядываясь вдаль и вслушиваясь в музыку, которая уже некоторое время звучала во мне, не позволяя сосредоточиться на мыслях о разломе времени. Каким будет этот переход? Нужно ли к нему готовиться, и сможет ли Милета последовать за мной? — эти вопросы вдруг потеряли всякое значение. Музыка была очень тонкой, и немало времени прошло, прежде чем я смог, наконец, уловить мелодию и решить про себя, что она похожа на эти неяркие степные травы, почти до самых корней сожжённые летним солнцем, но всё-таки дорожащие любой возможностью жить и цвести.
Словно отвечая моим мыслям, прежде ясное небо вдруг затянуло тучами. Потихоньку стал накрапывать дождь, и вокруг, застилая пространство, уже дрожал зыбкий туман. Я оглянулся. Вдали чёрные морские волны трепетали в предвестии надвигающегося шторма, а на берегу, в тумане, проступали очертания разрушенных временем крепостных башен, которые, когда мы покидали город, ещё даже не были построены. Милета этого не заметил: он так же медленно, опустив глаза, шёл вперёд, погружённый в свои мысли.
Мы миновали большой разлом времени.
Часть 3. Киммерия
Северное побережье Понта Эвксинского или, как его теперь называли, Чёрного моря оказалось пустынным. Это были исконные, родовые земли тех самых кочевников-киммерийцев, что долгое время наводили ужас на города Ионии, и к войне с которыми так активно готовились жители Милета в то время, как мы собирались покинуть этот город навсегда. Но, несмотря на то, что потомки древних киммерийцев уже утратили былую воинственность и представляли собой довольно жалкое зрелище, я всё же не решился посвятить мальчика в историю местности, которую нам предстояло пересечь пешком.
Путь обещал быть долгим и безопасным. Словно почувствовав это, Милета успокоился, перестал вздрагивать от каждого шороха и оглядываться на каждый звук. Действительно, степи и предгорья выглядели совершенно пустынными, а редкие деревушки мирных скотоводов мы предусмотрительно обходили стороной. Стояло начало осени. В сухом воздухе витали запахи переспелых трав и нагретой солнцем земли. Днём ещё было очень жарко, поэтому мы шли, преимущественно, вечером и ранним утром, проводя большую часть пути под звёздами, становившимися всё меньше, острее и холоднее по мере продвижения к северу. Иногда набегали тучи, внезапный дождь давал недолгую прохладу миру, уставшему от зноя. Ненастье обычно пережидали в укрытии: я хорошо знал маршрут и предчувствовал погоду, так что путешествие через киммерийские степи действительно оказалось самым спокойным, даже приятным этапом нашего пути.
Большую часть моего времени занимали размышления и наблюдения за Милетой. Стараясь не быть назойливым, я, тем не менее, не упускал из виду ни одной мелочи, связанной с ним: молчание, взгляды, жесты — всё обретало особое значение в этой звёздно-полынной тишине, направляя мои собственные мысли в новое русло, придавая им неожиданные оттенки. Мальчик по-прежнему был крайне неразговорчив, но на стоянках, когда он засыпал, укутавшись в мой плащ, когда часами неподвижно глядел на огонь или звёзды, мне начинало казаться, что вокруг него образуется некое магическое облако иного пространства и измерения — странно притягивающее, тёмное, тёплое, способное согреть и успокоить. Не в силах противостоять этому волшебству, я садился рядом, закрывал глаза и словно бы погружался в ласкающие морские волны древней, родной и бесконечно далёкой Финикии. Сердцу стали дороги эти бедные земли, пропитанные запахом полыни, безмолвие степных просторов и неохватная даль небес, прозрачных даже в серый непогожий день. Книжное, наносное, искусственное внутри меня стремительно таяло, уступая место живой нежности ко всему, что составляло теперь смысл каждого момента. Милета, конечно, являлся едва ли не самой важной частью этого смысла, но даже не догадывался об этом отчасти из-за собственной замкнутости, отчасти из-за того, что с ним я был неизменно сух и холоден.
Мальчик оказался приятным попутчиком: дальние переходы преодолевал без нытья и жалоб, распоряжения по устройству нашего нехитрого быта выполнял быстро и настолько качественно, насколько позволяло его хрупкое сложение. Иногда я замечал, как он, словно извиняясь за свою неловкость, старается незаметно доставить мне удовольствие: просыпаясь, находил рядом чашку горячего травяного отвара, горсточку ягод или букетик полыни. Подобная забота встречалась благодарностью, слыша которую, Милета сильно смущался. Лишь одно очень раздражало, буквально доводя до бешенства: то, что он по-прежнему называл меня «господином». Обычно это выглядело так:
— Там в овраге — ручей. Будь добр, принеси воды.
— Да, господин.
И видя, как я начинаю хмуриться:
— Прости, господин, я опять делаю что-то не так…
В эти моменты мне безудержно хотелось ударить его или прогнать, то есть поступить так, как я обыкновенно, не задумываясь, поступал со своими рабами в Библе. Но в последнюю секунду что-то останавливало уже занесённую для удара руку и удерживало грубое слово, готовое слететь с языка. Я отворачивался, тяжело вздыхал и наконец, чувствуя на себе полный отчаяния взгляд, говорил спокойно и холодно:
— Ты свободный человек, Милета. Не называй меня «господином», хорошо? Принеси воды, а я позабочусь о костре.
Он тоже вздыхал, молча уходил, и после мы ещё долго старались не смотреть друг на друга.
Иногда думалось, что безграничное доверие, которое проявлял ко мне Милета, сродни тому слепому, отчаянному чувству, которое я сам испытывал по отношению к Голосу. Я позволил Брату распоряжаться моим сердцем, говорить моими устами, когда было необходимо, и страх потерять эту связь оказывался сильнее любых доводов разума. Но Голос — это чистое сияние, красота, искренность. Перед ним невозможно не склониться! Я же — совсем другое дело. Тем не менее, мальчик легко прошёл через разлом времени, что являлось бесспорным фактом. Возникавшие вопросы по-прежнему оставались без ответа, и я уже не знал, с какой стороны подойти к решению многочисленных загадок этого путешествия.
Однажды ночью мы сидели у костра. Было прохладно и тихо, лишь какие-то птицы порой мягко проносились над нами, исчезая за кругом освещённого пространства. Милета смотрел на огонь, обхватив руками колени, и мне казалось, будто он что-то неслышно напевает. Момент был подходящим.
— Расскажи о себе… пожалуйста, — попросил я, в глубине души всё-таки не надеясь на его откровенность. Но мальчик сразу поднял глаза, будто ожидал вопроса.
— Я почти ничего не помню, — тихо произнёс он, — только сосны… Там, где я родился, были сосны и снег, мне надо вернуться туда.
— У тебя на севере дом? Родные?
Милета едва заметно вздохнул:
— Наверное… должен быть дом… и родные.
— А ты помнишь, куда идти? — продолжал допытываться я: предстояло миновать ещё два разлома времени, но бросать мальчика в пути одного не хотелось.
Словно уловив мои сомнения, он застенчиво улыбнулся:
— Пока я иду с тобой, господин. Разве я могу тебя оставить? Я ведь нужен тебе…
Удивлённый таким поворотом разговора, я пристально взглянул на мальчика. Он сидел напряжённо, затаив дыхание, словно ожидая удара, но глаз не опустил, хотя казалось, вот-вот расплачется. Я внутренне усмехнулся: было стыдно осознавать, насколько он прав! Это волшебное спокойствие на привалах… Чувствуя рядом молчаливое присутствие Милеты, получалось лучше понимать себя, мир вокруг казался озарённым необычной теплотой — не той, которую дарил Голос, а другой, идущей изнутри меня самого, хотя я считал себя на это не способным. А ещё сейчас я с удивлением отметил, что совсем не рассердился, когда Милета назвал меня «господином». Только мысли приняли новое направление.
— Послушай, зачем же ты бежал, если теперь считаешь меня своим хозяином?
Мальчик, уверившись в том, что я не собираюсь злиться, заметно повеселел, хотя вопрос, по всей видимости, поставил его в тупик. Он долго ёрзал, тёр лоб и ерошил без того растрёпанные волосы, не зная, что ответить, но чувствуя мой неотступный, выжидающий взгляд, наконец, вздохнул:
— Я не мог им служить. А тебе могу. Потому что ты сам мне служишь.
Некоторое время мы смотрели друг на друга через пламя костра, и впервые в жизни я смущённо думал о том, насколько глупо сейчас выгляжу. Служу?! Я?! И кому — мальчишке, оборванцу, беглому рабу! А всё получается именно так… Кто увёз его из милетской гавани, изменив судьбу, освободив от тяжёлой и позорной участи? Кто рассчитывает дневные переходы исходя не из собственных возможностей, а из сил его неокрепшего организма? На привалах старается взять на себя самую тяжёлую работу, отдаёт ему лучший кусок, укрывает от ветра своей дорогой одеждой? И кто, наконец, сегодня думал о том, что прежде, чем продолжать собственный путь, хорошо бы сначала устроить судьбу маленького попутчика?.. Я отвернулся, делая вид, что удобнее устраиваюсь у костра.
— Давай спать, Милета. Завтра долгий переход.
Но заснуть не мог ещё долго, чувствуя, что мальчик всё так же сидит, глядя на огонь и звёзды, и улыбается своим, непостижимым для меня, мыслям.
Часть 4. Хозяин реки
Степи оставались позади. Среди широких равнин всё чаще начали попадаться светлые перелески, в которых мы с удовольствием останавливались на ночлег. Иногда Голос приводил к брошенной хате или пустой охотничьей сторожке, и это было хорошо, потому что погода заметно портилась. Всё чаще налетал порывистый ветер, швырявший в лицо клубы сухой, едкой пыли, без конца принимался идти дождь — ещё достаточно тёплый, но недвусмысленно дававший понять, что зима не за горами.
Мы приближались к разлому времени. Я летел, как на крыльях, полный решимости пройти весь путь до конца; никакие обстоятельства не способны были сейчас остановить или задержать это стремительное движение. И когда мглистым вечером мы вышли на берег широкой реки, мысль о том, чтобы где-то в укрытии переждать непогоду, даже не пришла в голову.
Дул штормовой ветер, буквально на глазах превращая спокойные равнинные воды в кипящий белой пеной бешеный поток. Паром был остановлен. У переправы толпились люди, по самый нос укутанные в тёплую одежду, с узлами, мешками, на которых сидели плачущие дети; женщины, как могли, пытались их успокоить, пока их отцы, мужья и братья осаждали вопросами паромщика. Но паромщик, ещё достаточно молодой и отчаянный, опершись на весло, только разводил руками:
— Всем надо на тот берег. Да только не велено в такую-то бурю!
— Нешто потопить нас боишься? Или сам потонуть? — насмешливо выкрикнул высокий бородатый мужик в расстёгнутом зипуне. Паромщик, нахмурив брови, смерил его недобрым взглядом:
— Ежели разрешение есть, перевезу. Ну? Смелый?
Мужик опешил:
— Какое разрешение?
— Матушкой-государыней подписанное, — так же хмуро заметил паромщик. Было видно, что он не шутит. Толпа притихла, и пристыженный смельчак потихоньку замешался среди возов со скарбом.
Я уверенно двинулся к переправе. Попытавшийся было преградить путь, паромщик вдруг остановился и, комкая в заскорузлых пальцах поспешно стянутую шапку, исподлобья взглянул мне в лицо.
— На тот берег?
Я кивнул:
— Незамедлительно, — и добавил, указав на Милету: — Мальчик со мной.
Снова народ на берегу заволновался, на сей раз от возмущения, но паромщик, уже спустивший на воду лодку, помогая нам забраться в неё, негромко заметил:
— Не слушай их, барин, дураков. Всякой скотине только и надо, что пожрать посытнее. А того не знают, что САМ на реке! Нынче подходит, я чуть со страху не помер, и говорит: «Ты, Петро, хороший перевозчик. Паром закрой, как непогода разыграется, только барина одного перевезёшь: увидишь — узнаешь сразу, не перепутаешь». Нешто мне с ним спорить?!.. Ну, поехали, с Богом! — И паромщик, перекрестившись, взмахнул вёслами.
Его серьёзность невольно передалась и мне. Действительно, момент был не шуточным: холодный, пронизывающий ветер внезапно налетал, вспенивал воду, и вёсла в уключинах напрягались, словно мускулы силача. Но вот ещё порыв — и мы летим вниз с крутого гребня; мысли тотчас замирают, прерванные внезапным чувством короткого полёта. Милета устроился на соседней скамье. Дырявая одежонка совсем не спасала от ветра, но просить он не решался и, усаживаясь в лодку, даже не поднял глаз. Я усмехнулся: до гордости ли тут? — кивком головы указав ему место рядом с собой.
— Милета! — Маленький попутчик вздрогнул, подавшись вперёд. — Иди-ка сюда.
Усадив мальчика и обняв его одной рукой, сверху я набросил полу широкого плаща, вполне способного укрыть двоих от холодных брызг и ветра. Милета прильнул ко мне и замер, потихоньку согреваясь. Казалось, он даже дышать перестал, но я чувствовал, как отчаянно и горячо бьётся маленькое сердце. Должно быть, в этот момент у меня помутилось в голове, потому что впереди, на самой стремнине, вдруг показалась белая фигура в развевающемся одеянии: к нам навстречу прямо по воде шёл высокий седой старик. Я осторожно перевёл дыхание, закрыл и снова открыл глаза. Но фигура не пропала, наоборот, сделалась отчётливее: старик не был обманом зрения, он двигался вперёд и смотрел прямо на меня.
Внезапное оцепенение прошло не скоро. И не скоро получилось осознать, что поразило сильнее всего: факт хождения человека по воде или взгляд этого человека — испытывающий, пронизывающий, призывающий к ответу, но в то же время очень добрый и тёплый. Мы напряжённо смотрели друг другу в глаза, старик явно знал все мои тайные мысли и мимолётные чувства. Впрочем, лгать я никогда не умел, а сейчас тем более не видел в этом необходимости.
«Смотри, Хозяин реки, я следую за Голосом, тебе меня не остановить!»
Он ответил так же мысленно: гулкие фразы, словно тяжёлые, холодные капли падали в душу, обостряя внутреннее смятение и причиняя боль.
«Хорошо. Ты выбрал свой путь, и препятствовать — не моё дело. А мальчик?»
Милета под плащом судорожно схватил меня за руку. Не понять этого жеста было невозможно! Сердце дрогнуло, и, стиснув зубы, я крепче прижал к себе маленького попутчика.
«Мальчик сам выберет свою дорогу. Он свободен!»
«Он — раб. И только слепой не может не видеть этого!»
«Отец! — взмолился я. — Кем бы он ни был, я в ответе за его судьбу!»
Но старик только усмехнулся в седую бороду.
От напряжения, с которым происходил этот немой разговор, темнело в глазах, силы таяли; только о том, чтобы опустить взгляд, не могло быть и речи. Свободной рукой я намертво вцепился в дощатый борт, пообещав себе, что буду бороться до последнего. Мы находились на самой стремнине, в середине пенно кипящей реки. Лодку швыряло и подбрасывало. Наш паромщик не видел старика, он был всецело поглощён переправой.
Не знаю, сколько длилась эта ужасная борьба, время перестало иметь значение. Я только заметил, что в глазах Хозяина реки не было ярости, как и в моих — вызова, но обдумать это так и не успел. Вдруг старик взмахнул рукавом своего просторного белого одеяния, и буря начала утихать. В мутном рассветном тумане, наконец, показался берег.
«У каждого из нас есть свои слабости… Лишь бы они не уводили далеко в сторону от избранного пути, — прозвучал внутри меня раскатистый голос — не грозный, скорее строгий и ласковый. Так, наверное, мудрый дед мог обращаться к любимому внуку. — Ступайте! Война обойдёт вас стороной!»
Когда лодка ткнулась носом в песчаную отмель, поросшую высоким камышом, внутреннее напряжение, наконец, отпустило. Словно сквозь сон запомнились крепкие руки паромщика, переносившего меня на берег, и выражение отчаяния на побледневшем лице Милеты. А потом всё заволокло мягким, ласкающим сумраком, и я снова стал любопытным, жадным до наук подростком, беззаботно гуляющим среди цветов и статуй в храме Великой Богини Баалат-Гебал.
Часть 5. Красноармеец
— Слышь-ко, я ему говорю: бога нет, поп тебе врал, а мать твоя всю жизнь на него зря спину гнула и померла от голода. Ты, говорю, коли хочешь, оставайся, а я не пойду замуж за раба! Вот выучусь грамоте — в город подамся, на фабрику. Там и жениха себе найду, из рабочих. А, Нюр? Как мыслишь?
— Хорошо придумала! Нам теперь ни баре, ни попы — не указ! Только где бы грамоте обучиться?.. Малой, может, ты читать умеешь? А то научил бы, пока товарищ красноармеец поправится?
— Дура Нюрка, совсем засмущала мальца! Вишь, как ему, сиротке, досталось: который день уж молчит. Не немой ли?
Я открыл глаза. Посреди жёлтой, душистой каймы сена плавно колыхался кусочек голубого неба с маленьким белым облаком. Где-то рядом пофыркивала лошадь.
— Милета… — позвал я. — Ты здесь?
Дёрнувшись, облачко застыло на одном месте, и тут же к моей руке прижалось что-то мокрое и горячее.
— Вот, поди ж ты… — послышался растерянный женский голос. — Да не плачь, милый! Живой он, живой…
Мы поселились в избе у Анны и её матери, бывшей батрачки. Женщины жили бедно, много работали и мечтали о том времени, когда же в их глухой деревеньке появится настоящий колхоз. Мечта казалась несбыточной: ещё по осени всех мужчин, способных держать оружие, мобилизовали на борьбу с Деникиным. В деревне остались почти одни только девки, бабы да ребятишки, и все пока ещё слабо представляли, что же делать с такой желанной прежде и наконец обретённой свободой.
Анна ухаживала за мной терпеливо и заботливо, ни о чём не расспрашивала, что, признаться, было очень кстати. Её подруги, которым тоже хотелось посмотреть на раненого красноармейца, часто забегали с гостинцами, так что еда в доме не переводилась. Впрочем, как только я почувствовал в себе достаточно сил, тут же принялся помогать своим спасительницам, движимый желанием хоть как-то их отблагодарить. Хозяйка радовалась:
— Спасибо, касатик! Крышу залатал, сарай починил! А Нюрочка-то как расцвела: всё поёт, словно пташка по весне, видно, приглянулся ты ей!
Слыша это, Анна смущалась и хмурилась.
— Что ты такое говоришь, матушка! — восклицала она с укоризной. — Нешто мне теперь и песен не петь, когда весело?
Мать только качала головой:
— А что ж весело-то? Скажешь, малой резвится, а тебя завидки берут?
— Может, и берут! — не отступала девушка и, закрывая концами платка зарумянившиеся щёки, убегала на улицу, где ребятишки играли в снежки и строили крепости.
Где-то там, в этой весёлой кутерьме, был и Милета. Деревенская детвора приняла его тепло. Дня не проходило, чтобы в избу не постучал какой-нибудь растрёпанный, в непомерно больших отцовских валенках мальчишка («Милка, давай быстрей! Белые наступают, нашу крепость порушили, всех снежками забросали!») или застенчивая девочка в стареньком аккуратном полушубке («Мамка за хворостом послала. Пойдём вместе, Мил! А потом к нам: у нас коза окотилась, они такие маленькие, пушистые!»). Милета оборачивался, словно спрашивая разрешения, и в ответ на одобрительную улыбку дарил тот самый странный, наполненный теплом и ароматом кофе взгляд, который сильно поразил меня в милетском порту.
Между тем я потихоньку начал обучать Анну грамоте. Узнав об этом, подтянулись её подруги, кое-кто из подростков и женщин постарше. Места в избе стало не хватать, и мы решили проводить занятия в брошенной барской усадьбе. Небольшой уютный флигель протопили и убрали, поставили лавки, перенесли книги из бывшей барской библиотеки — так в деревне сама собой возникла изба-читальня. Постепенно на занятия стали приходить люди из соседних деревень, желавшие научиться письму и счёту. Я рассказывал об истории их страны, о славных деятелях минувших времён — полководцах, учёных, путешественниках — и с радостью видел, как загораются глаза этих простых людей, ничего в жизни не знавших, кроме тяжёлой работы. Порой после занятий, когда я уже возвращался домой, они ещё долго спорили, что-то обсуждая, иногда свет во флигеле горел до самого утра.
А однажды Анна влетела в избу, сияя счастливой улыбкой.
— У нас будет колхоз! — звонко и торжественно провозгласила она. — Бабы решили ехать в город: говорят, там есть комитет, который поможет всё наладить. Будем строить новую жизнь! Неужто мы своей земле не хозяева?!
И действительно, через некоторое время в деревне появился пожилой усатый рабочий с ясными глазами и красной звездой на военной гимнастёрке. Увидев, как проходят занятия в избе-читальне, он одобрительно пожал мне руку:
— Вы молодец, товарищ красноармеец! Зима прошла не зря.
Но от предложения остаться налаживать колхоз я отказался: Голос настойчиво звал вперёд. Узнав о моём скором отъезде, хозяйка огорчилась.
— У тебя, сынок, горячее сердце! — сказала она, качая седой головой. — Редко такого человека встретишь. Оставался бы с нами? Нонече совсем другая жизнь пошла!
Я только улыбнулся в ответ.
— На фронт вернуться хочешь?.. — сокрушённо вздохнула мать Анны и тут же строго добавила: — Послушай старуху, не бери с собой мальца! Он в тебе души не чает, ты ему — словно брат родной. А коли случится что?.. Оставь Милушку, он и Нюрке за братца теперь.
Мудрая женщина была права: Милету не следовало брать с собой. Моё путешествие подходило к концу. Оставалось пересечь последний разлом времени, и о том, что будет дальше, Голос молчал. Ясно только одно: завершу я этот путь в одиночестве, так же, как начал его, с мальчиком нам всё равно предстоит расстаться рано или поздно. Было бы приятно думать, что он живёт в молодой, сильной стране среди любящих людей, что впереди у него замечательное, свободное будущее, в котором он больше никогда никого не назовёт «господином».
Утром перед отъездом я позвал Милету, чтобы поговорить с ним и попрощаться. Мальчик спокойно всё выслушал, чем уже немало удивил меня и озадачил, потом некоторое время молчал, опустив глаза и покусывая губы, наконец, тихо произнёс:
— Пусть твоя дорога будет удачной, господин!
От этих слов будто камень свалился с души. Не найдя, что ответить, лишь потрепав на прощание его тёмные, непослушные волосы, я забрался в те самые сани, которые несколько месяцев назад привезли меня сюда. Анна непременно хотела помочь добраться в город, где можно было сесть на военный поезд, идущий в Москву. Мы уже отъехали достаточно далеко, и сырая мартовская метель скрыла очертания деревенских крыш, а мне всё казалось, что Милета так же стоит на дороге, пытаясь разглядеть вдалеке силуэт исчезающих саней.
Без мальчика сразу стало пусто. И хотя разум говорил, что я всё сделал правильно, что нельзя думать только о себе, подвергая существо, о котором заботился всю дорогу, участи внезапно быть брошенным на произвол судьбы, сердце не оставляло тягостное ощущение ошибки. Я воззвал к Голосу, но не получил ответа. Всю дорогу до города провёл, одолеваемый мрачными мыслями, пытаясь понять, что же я всё-таки сделал не так? И только ступив на подножку вагона, битком набитого красноармейцами, в большинстве своём молодыми и весёлыми, немного успокоился, вспомнив о том, что Милета всё-таки свободный человек.
Поезд тронулся, перрон медленно поплыл назад. Вдруг в толпе я заметил необычное оживление: красноармейцы, на ходу заскакивающие в вагоны, смеясь, на вытянутых руках передавали друг другу большой шевелящийся свёрток. Это был мальчик — в солдатской шинели с подрезанными полами и завёрнутыми рукавами, в надвинутой до самых глаз будёновке. Его щёки разрумянились от холода и бега, а лицо озаряла счастливая улыбка. Сердце тут же глухо стукнуло, потянувшись навстречу: Милета!
— Гляди, какой бравый вояка! — шутили молодые солдаты. — Как не взять? Вся контра враз разбежится!
Чьи-то крепкие руки снизу, с перрона, осторожно подбросили юного бойца, и, стоя на подножке вагона, я так же бережно принял его. Крепко обхватив за шею, он ткнулся носом мне в плечо, быстро и горячо зашептав:
— Господин… Прости! Прости… я не смог!
А я, прижимая его к себе, был совершенно по-детски, глупо счастлив.
Мы прошли в вагон и устроились в углу, на узлах с вещами. Свернувшись клубочком, Милета тут же уснул, положив голову мне на колени. Под шутки и задорный смех красноармейцев я тоже задремал. Во сне стало казаться, что поезд уже не грохочет по рельсам, а летит, будто птица, что шум на станциях всё меньше, а остановки всё короче, и в большие, вдруг появившиеся в теплушке окна видно, как проносятся мимо деревеньки, поля и перелески.
Часть 6. Брат
— Москва, конечная, Казанский вокзал! Гражданин, просыпайтесь!
Молодая проводница в синей униформе с улыбкой заглядывала в дверь нашего купе. Я протёр глаза. Последний разлом времени остался позади, и за окнами поезда уже виднелись высотки жилых кварталов большого города.
До конца пути оставалось совсем немного. Выйдя на трассу, и какое-то время прошагав по обочине, чавкающей грязным мартовским снегом, мы скоро свернули на просёлок, затем совсем углубились в леса. А спустя ещё несколько дней вышли на крутой, обрывистый берег широкой реки, чтобы здесь, среди старых сосен, расположиться на отдых.
Всю дорогу Милета был тих и печален. Казалось, его нисколько не радуют ни солнечные зайчики, пляшущие среди влажной зелёной хвои, ни звонкие ручьи, пробивающие себе дорогу под корочкой снега. Мальчик шёл, опустив голову, лишь иногда останавливая на мне задумчивый взгляд, словно хотел что-то сказать, но не решался. Я тоже чувствовал, что нельзя медлить с разговором: путешествие закончилось.
Медленно спускался северный вечер. Солнце уже давно скрылось, но звёзды загораться не спешили, и только далеко, почти у самого горизонта, едва выглядывая из-за кромки сосен, на бледном небе дрожал ясный молодой месяц. Навалив в костёр поленьев, я устроился на куче лапника рядом с Милетой. Какое-то время мы молча смотрели, как пляшет пламя, освещая край протаявшего до земли снега, но кому-то надо было нарушить эту тишину, и я сказал:
— Дорога окончена. Скоро мы расстанемся, и, может, другого случая поговорить уже не будет… Спасибо тебе! За всё. Я очень хочу, чтобы ты был счастлив.
Милета зябко повёл плечами и прошептал, не отрывая от пламени задумчивого взгляда:
— Ничего не могу тебе обещать…
Все попытки заглянуть ему в глаза были безуспешны: мальчик отворачивался. Но я настаивал:
— Ты вспомнил хоть что-нибудь? Скажи! Кто ты? Куда идёшь? Где твои близкие?
Он только качал головой:
— Нет… Но…
И вдруг, словно проснувшись, схватил меня за руки, устремив в лицо сияющий взгляд:
— Я только теперь это понял! Только здесь! Господин…
— Что?
Как же он повзрослел за время нашего путешествия!.. Ещё несколько секунд мы напряжённо смотрели друг на друга, совсем как тогда, в милетском порту, потом мальчик тяжело вздохнул и снова опустил голову.
— Ничего… Не важно.
Под утро он всё-таки заснул. Некоторое время я ещё, улыбаясь, наблюдал, как блики костра играют на его щеках, путаются в длинных ресницах, пляшут в тёмных завитках волос, потом подбросил в костёр веток и, укрыв Милету своим пальто, направился прочь, сквозь чащу сосновых стволов прямо к реке.
Занимался рассвет. Казалось, мне никогда не приходилось видеть ничего прекраснее! Над белым изгибом реки искрился розовый иней, осыпая ветви прибрежных кустарников и сухие стебли травы, торчащие из-под снега. Из-за тёмного соснового окоёма торжественно поднималось солнце. Скоро брызнут тёплые лучи, прогонят искристый туман, ручьи проснутся — и всё кругом зазвенит, наполняясь ликующим движением весны. Но пока я жадно вдыхал холодный воздух с застывшими в нём перламутровыми каплями и наслаждался последними минутами предрассветной тишины. В сердце звучала музыка — ясная, чистая; хотелось обнять весь мир, преобразить его внезапно затопившей меня нежностью и, самому став этим утром, этим солнцем, безвозвратно в нём раствориться.
— Здравствуй! Я пришёл!
Искорки приречного тумана вдруг сложились в человеческую фигуру. Увязая в снегу, я радостно бросился вперёд — и... Не может быть! Он стоял неподвижно — холодный, гордый, немного насмешливый, с пронизывающим взглядом прозрачно-голубых глаз. Не верилось, что это ледяное изваяние — Брат, ради встречи с которым я проделал столь долгий и опасный путь. Но Голос? — мелькнула последняя надежда. Человек заговорил, однако в сухих, отрывистых фразах не было ни капли тепла, ни искорки того сияния, которые так отчётливо запечатлелись в сердце и памяти.
— Здравствуй. У тебя есть прекрасная возможность посмотреть, каким ты отправился в это путешествие. Благодарю, что хватило терпения и упорства окончить его.
Я стоял растерянный и смущённый. Всё было напрасно! Ожидания, мечты, надежды, борьба и преодоление — только ради того, чтобы в конце пути предстать перед зеркалом своего разума?! В глазах напротив, казалось, действительно не было ничего, кроме острого ума и необыкновенной внутренней силы.
— Я был таким?
Он кивнул серьёзно, без тени улыбки:
— Ты и сейчас такой. Только теперь наши роли поменялись: ты будешь звать и вести, а я — слепо следовать.
Вот как. Значит, Голос теперь — я... И путешествию суждено повториться? Овладевшее мной отчаяние лишало воли, сковывало мысли, не давая сосредоточиться на решении самой главной загадки этого странного пути. Я где-то допустил серьёзную ошибку, и теперь снова, шаг за шагом предстоит пройти по своим следам, чтобы понять её и исправить.
— Когда?
— Скоро, — ответил он, двинувшись навстречу.
Ещё шаг, и ещё… Меня обдало холодом, словно мартовский ветер бросил в лицо горсть мелких колючих льдинок. Я зажмурился, заслоняясь рукой от снега, а когда открыл глаза, фигуры рядом уже не было. По телу прокатилась волна жара и трепета, чувства и разум слились в единое целое — это стало вспышкой, взрывом, озарением! В первый раз за всю жизнь я по-настоящему ощутил себя творцом собственной судьбы. Солнце уже поднялось над лесом, заливая всю долину потоками бледно-жёлтых лучей. Такой же мудрый, сильный и всемогущий, я простёр к нему руки и закричал, обращаясь к небу и собственному разуму:
— Никогда! Слышишь, никогда оно больше не повторится! Я — господин своей свободы! Борьба окончена.
И взмахнув тугими, невидимыми крыльями, помчался туда, куда настойчиво звал Голос сердца, чтобы не позволить начаться заново долгому путешествию через пространство и время.
Над лесом ещё висел прозрачный туман. Солнечные лучи не успели добраться сюда, но сверху все следы и тропинки хорошо просматривались. Я спешил, подгоняемый Голосом, но теперь это не казалось таинственным и загадочным. Всё правильно, так, как и должно быть: сердце зовёт, разум указывает дорогу… Наконец, я увидел Милету. Мальчик печально брёл по раскисшему снегу, не поднимая головы, и, казалось, совсем не замечал, что рядом, среди густого безлистого кустарника притаились чёрные тени.
— Стой! — кричало сердце. — Неужели ты их не видишь?!
— Они схватят его и снова продадут в рабство, — холодно заметил разум. — Такова участь всех, кто не имеет цели в жизни.
Глаза мальчика действительно напоминали сухую, безжизненную пустыню. И впервые за время нашего знакомства мне стало по-настоящему страшно за него: собственная судьба ему безразлична, впереди — пустота, а сердце обращено к прошлому. Перед мысленным взором вдруг пронеслись эпизоды нашего путешествия и сложились в цельную картину так внезапно, словно с глаз упала мутная пелена. Я рванулся вниз.
— Милета!
Отчаянный крик хлестнул пространство так, что оно задрожало, тени растаяли, а мальчик, обернувшись, бросился мне навстречу. Мы обнимались и хохотали, валялись в снегу, шутливо награждая друг друга тумаками, и каждый понимал: этому счастью теперь не будет конца!
— Я ведь шёл сюда, чтобы встретиться с тобой!
— А я — сказать, что ты — мой единственный близкий человек, вся моя семья!
— Значит, эти тени?..
— …были вызваны мной!
— Неужели ты собирался повторить это безумное путешествие? Зачем?!
— Чтобы набраться смелости и, наконец, сказать о том, как сильно люблю тебя…
Я смотрел на Милету, не узнавая: упрямый и свободный, теперь он по собственной воле готов был лишиться всего, чтобы только иметь возможность следовать голосу своего горячего сердца и идти за тем, кого любил и кому доверял. Такой человек никому никогда не позволит распоряжаться своей судьбой! Значит, трудный и опасный путь всё-таки был пройден не зря.
Солнечные лучи пробрались сквозь густую хвою, упали в рыхлый снег и отразились в наших счастливых глазах. Я положил руку на плечо Милеты:
— Пойдём? Теперь мы оба свободны.
Он улыбнулся, и мы зашагали вперёд, в то будущее, которое уже никогда не сможет повториться.
Бонус. Стихотворные этюды к рассказу
К главе «Голос»:
* * *
Когда я услышал твой Голос,
О брат мой,
То был в своей могучей стране
Учёнейшим из мужей.
Немногие жрецы
Могли соперничать со мной
В знании и толковании древних текстов,
Записанных на стенах храмов,
В свитках папируса,
В книгах из кедра и глины.
Но едва я услышал твой Голос,
О брат мой,
Оказалось, что вся моя учёность
Не стоит разбитой раковины моллюска,
Выброшенной приливом на берег.
Потому что была в этом Голосе
Сила богов и слабость людская,
Аромат прекрасных цветов
И лёгкость порхающих бабочек,
Нежный перламутр рассвета над морем
И величие гор на закате.
Твой волшебный Голос,
О брат мой,
Нашёл свой дом в моём сердце.
Он стал рассказывать о подвигах героев,
Которые ещё не успели родиться,
О землях, которые долгие тысячелетия
Спят на дне океана,
О тех невиданных машинах,
В реальность которых я отказывался верить.
И когда однажды твой Голос,
О брат мой,
Позвал, обещая встречу,
Я, не раздумывая, оставил свой дом,
Богатство и власть,
Книги и мудрость,
Составлявшие главное моё сокровище.
Я отправился скитаться по свету,
Беспомощный, словно новорожденный ребёнок,
Но ведомый твоим Голосом,
Стал мудрее жрецов,
Отважнее героев и сильнее стихий.
С каждым шагом,
Уводящим всё дальше
Через пространство и время,
Я постигал замысел богов
И приближался к тебе,
О брат мой,
В надежде, что снова
Мы станем единым целым.
* * *
Нет более прозрачной пустоты,
Чем сердце, одержимое мечтой.
Цветы и статуи, сады, сады...
Но не поётся в клетке золотой.
Услышь меня, мой брат и господин,
Возьми с собой, веди сквозь тьму веков!
Покорен до серебряных седин,
И предан, и в ответ на всё готов!
Владей! Вот тело, разум и душа —
Тебе за свет, за радость бытия.
...И час придёт, когда, века смешав,
С тобой единым снова стану я!
К главе «Киммерия»:
Под степною звездой,
По нагорьям, тягучим, как песнь пастуха,
Где весной распускаются алые маки,
Каждый шаг твоих маленьких ног
Отзывается в небе
И в сердце моём,
О изгнанник,
Забывший навек своё имя.
Среди пальм и цветов гордой родины
Не было тайн.
Ни в одном из папирусов древних,
Сохраняющих мудрости вязь,
Не могло мне открыться,
Как прекрасно под шёлковым небом
Этих бедных равнин
Дорогою одеждой своей
Укрывать твоё тело от ветра,
О странник,
Забывший рожденье своё.
Нам идти ещё долго
Меж камня, полыни и звёзд,
И губами сухими шептать
Молчаливые фразы о северных соснах,
Где покинуть тебя предстоит мне,
О маленький раб,
Никогда не желавший свободы…
К главе «Брат»:
«— Неужели ты собирался повторить это безумное путешествие? Зачем?!
— Чтобы набраться смелости и, наконец, сказать о том, как сильно люблю тебя…»
Ты всё правильно понял: тени вызваны мной.
Я хотел быть рядом и верить тебе в пути,
Ощущать трепетание крыльев за спиной,
Повторять про себя киммерийских степей мотив.
Я, поверь, готов навек остаться рабом,
Лишь бы знать, что ты достигнешь цели своей.
Но когда твои веки скованы тяжким сном,
Бесполезность любви моей жжёт больнее плетей.
И сказать не могу, и дорога петляет вдаль,
И расстаться скоро средь сосен нам предстоит.
Но опять в ночи загорится сердца звезда,
И на север отправится преданный неофит.
Мне же снова — годы плена и темноты,
Воспалённых губ молитвы в густом чаду.
Но однажды меж боли и пепла явишься ты,
И, как тысячи лет назад, я рядом пойду.
@темы: ориджинал